Моя чужая новая жизнь

На первый взгляд он мне показался самым обычным мужиком. И внешность какая-то бесцветная — пепельные волосы, невыразительные глазки. Лицо из тех, что сотнями мелькали в метро в час пик. Но сейчас, когда он сидел напротив меня, куда всё делось? В глазах мелькал стальной блеск, словно у бульдога, вцепившегося в добычу. Этот взгляд в сочетании с непроницаемой мимикой наводил настоящую жуть. Всё же большую роль в общении играли человеческие эмоции. Гнев, страх, сомнения — когда видишь хоть что-то, уже проще выстроить дальнейшую линию поведения.

— Зачем допрос? — вскинулась я. — И так всё, что знаю, расскажу.

Рассказать-то я рассказала, да только уверенности, что этот особист для надёжности не начнёт мне ломать пальцы, не было. Но авось пронесёт.

— Вот интересно, ты ведь принесла немцам присягу, — как-то нехорошо усмехнулся Громов. — И теперь так спокойно выдаёшь мне все их планы и передвижения?

— Я не считаю это предательством, — я выдержала его взгляд, коловший презрением. — И не признаю эту вынужденно данную присягу. Для меня немцы прежде всего враги.

— Как-то слабо в это верится, — покачал головой он. — У тебя были десятки возможностей проявить себя, раз уж ты попала в их роту. Могла запереть их в избе, пока спят, и поджечь. Могла отравить, ведь доступ к еде тоже был.

В общем-то он прав. Но как объяснить, что мне, попавшей из совершенно другого времени, дико решиться на убийство? Что я эгоистично не желаю умирать, зная, что победа и так будет за нами? Меня вообще здесь не должно было быть! Возможно, я малодушная сучка, но зная что история всё равно пойдёт своим ходом, просто хочу затаиться и как-то найти своё место в этой жизни. Я не знаю, как бы я повела себя в своём времени, вздумай нас кто-нибудь нагнуть. Вполне возможно, что боролась бы с вражиной, зная, что воюю за будущее страны. Здесь-то совсем другая ситуация.

— Вы же понимаете, что потом бы со мной сделали. Вам кажется, что это легко — быть готовым умереть под пытками — но не все рождены героями. Я так не могу. Моя вина только в том, что я хотела жить. Я никого не предала, не убила и верю в нашу победу. Пусть война будет длиться ещё не один месяц, но мы победим.

Громов тяжело вздохнул и презрительно посмотрел на меня:

— Жить, значит, сильно хочешь? Боли боишься и веришь при этом в нашу победу? А как, по-твоему, мы победим, если каждый будет вот так отползать в сторону и пережидать войну? Думаешь, парням, вчера закончившим школу, не страшно гореть в танках? Или девчонке, которая тебя мельче, а не побоялась отравить этих гадов? А сюда, посмотри, кто пришёл. Дети, старики — и все готовы сражаться до последнего.

Я молчала, отчасти признавая правоту его слов. Где-то на периферии кольнула мысль, что мои деды бы со стыда сгорели, узнав, что внучка прячется по кустам. Я цеплялась за свою довольно жалкую здесь жизнь, по привычке тянущуюся из сытого, относительно спокойного будущего. Но здесь на самом деле есть всего два выхода: либо умереть геройски или хотя бы не теряя достоинства, либо стать предателем, как те, кто отсиживался по подвалам и перебегал на сторону немцев. Я думала о тех, кто уже совсем скоро умрёт в блокадном Ленинграде; о подростках молодогвардейцах, которые за то, что не смирились с оккупацией, примут страшные мучения и смерть; о героях, защищавших Сталинград ценой своих жизней. Как много имён в памяти из курса истории. Николай Гастелло в своём последнем героическом полёте, Александр Матросов, закрывший собой амбразуру, Зоя Космодемьянская, под жуткими пытками не проронившая ни слова. Может, ещё не поздно стать на путь истинный. Останусь в партизанском отряде, помогу чем смогу.

— И что теперь? — я решилась задать тяжёлый вопрос.

— Теперь, милая, придётся отвечать за свои выкрутасы, — назидательно ответил майор. — Вот прорвёмся немного, и отправлю тебя, куда следует.

— Куда? — мой голос упал до хриплого шёпота.

— Куда, куда? Куда-нибудь лет на десять без права переписки, — с каким-то дурным весельем смотрел на меня Громов.

Это следует переводить так, что скоро я испытаю все прелести лесоповала, как и положено подлой коллаборационистке.

Я долго не решалась выглянуть из импровизированного убежища. Была в шоке от решения Громова. И вообще, зачем соваться наружу? В меня, наверное, каждый захочет плюнуть или ещё что похуже. Слишком в невыгодном свете я появилась перед партизанами. Ладно бы я имела дело с простыми русскими мужичками. Может, они-то и поняли бы меня, списав сомнительное поведение на девичью слабость и растерянность, но я же умудрилась попасться особисту. И это в то время, когда в лагеря могли отправить даже за неосторожно высказанное слово. Такие, как Громов, ещё со времён Гражданской войны привыкли безжалостно карать народ за малейшее нарушение.