Моя (чужая) жена

— Одна дочь при смерти, и вторая за малым не погибла. Пока мы были в больнице, а Иван на работе, Маша осталась дома одна, и начался пожар. У нее очень сильно обгорело лицо и живот. Мы метались из одной больницу в другую, разрывались между ней и Катей. А когда с лица Маши наконец сняли повязку, я там так и обмерла, — плачет мама. — Лицо моей девочки, моей красивой славной девочки исчезло.

Ноги перестают держать, и я опускаюсь в стоящее рядом с диваном кресло.

Это они что, согласились на лживую жизнь, чтобы подправить лицо Маши?

— Не надо нас осуждать, — замечает мой взгляд мама. — Ты сама знаешь, как несправедлива жизнь. Что с ней стало бы, не попроси мы Бориса Евгеньевича об операциях для нее? Ни работы бы у нее не было, ни мужа, ни деток. Какая ж это жизнь? Тем более мы уже согласились ради Кати. Сказали, что эти деньги Борис Евгеньевич может вычесть из той суммы, что планировал нам платить каждые два года.

Так вот почему они жили так небогато! Теперь все понятно. Они бы тоже начали получать деньги, как и Игорь, просто позже.

— Все получилось, и Маша стала даже красивее, чем прежде. Осталось так, несколько шрамов, и те скрыты волосами. Вот только Катя вскоре умерла, а отказаться мы уже не могли. Где нам было взять столько денег, чтобы вернуть их Борису Евгеньевичу? Квартиру и ту купил он. Нам даже жить было негде. К тому же он четко дал понять: либо мы возвращаем деньги, либо нам всем не поздоровится.

— И почему мне нельзя рассказывать об этом Маше? — недоумеваю я.

— Потому что она считает, что все было только ради Кати, что Борис Евгеньевич сильно потратился, и мы все равно должны ему баснословную сумму. Она не знает, сколько денег ушло на ее операции, думает, что их сделали в ожоговом центре. Мы не хотели, чтобы она всю жизнь жила с чувством вины и считала, что вся семья вынуждена притворяться только из-за нее.

Я смотрю на лица родителей и кристально ясно понимаю: они и правда верят в то, что говорят. Верят, что Маша могла бы винить себя. Как же они ошибаются!

Вот уж кто не парился бы с какой-то там виной, так это Маша. У меня ощущение, что ее вообще ничем не проймешь. И лозунг по жизни у нее соответствующий: «Все для себя любимой!».

Однако сообщать ей правду теперь не вижу никакого смысла. Это уже ничего не изменит.

— У вас не было выбора, — вдруг хмыкает Руслан. — Своим изначальным согласием вы купили билеты в один конец для всей семьи. Борис Евгеньевич надавил деньгами просто потому, что знал: уже в любом случае согласитесь. Откажись вы тогда, он убрал бы всю вашу семью как ненужных свидетелей.

Мама беззвучно открывает и закрывает рот, отец и вовсе с силой сжимает рукой подлокотник диван, таращась на Руслана, как на привидение.

Я поворачиваюсь к Ване. Он старается держать себя в руках, но тоже бледнеет.

— А ты что скажешь?

— Я был против с самого начала, Кать. Отказался бы, да не мог, сама понимаешь, — разводит он руками.

— Тогда почему ты не возражал против моего развода? Почему предупредил о Маше?

— Потому что за то время, что мы общались, ты и правда стала мне как родная. Ты чистая, светлая. Я не хотел, чтобы Маша тебе как-то навредила. Она могла, ты ее знаешь.

Брат смотрит на возмущенные лица родителей.

— Что вы так таращитесь? — взрывается он. — Может, уже пора перестать видеть в Маше ангела? Она не ангел и никогда им не была, а вы ей все жопу нацеловывать готовы!

Затем снова поворачивается ко мне:

— Ты сама сейчас осознаешь, что от моего решения ничего не зависело. Ни тогда, ни теперь. Я и на вахту устроился только для того, чтобы пореже бывать в этом цирке. И раз уж все вскрылось, мне нет нужды тут оставаться.

Ваня встает с кресла и кидает родителям:

— Я пошел собирать вещи. Сегодня же съеду. А тебе, Ка… Оль, от всей души желаю счастья. Если больше никогда не захочешь общаться, пойму.

Руслан сторонится, и он выходит из зала.

Мама всхлипывает, шепчет:

— Ванечка, стой, куда ты?

Тщетно. Я знаю брата: раз решил, не отступит.

— Я так понимаю, прощения просить уже поздно? Что теперь будет? — хрипит отец. — Чего ты от нас хочешь? Будешь мстить?

— Ничего не хочу. Мстить тоже не стану, на себе ощутила, куда приводит желание мести. Живите как хотите. Бог вам судья. Прощайте.

Я выхожу из зала, и вскоре мы с Русланом закрываем за собой входную дверь.

Перед глазами до сих пор стоят испуганные лица родителей.

Неужели они и правда думали, что я стану вредить пожилым людям? Мне это ни к чему. Не такими эмоциями я хочу наполнять свою душу. Мне очередной инфаркт отца или инсульт матери, пусть и неродных, не принесут никакой радости.

К тому же они уже и так достаточно наказаны: лишились и сына, и дочери. Она и до того бывала у них, только когда ей было что-то нужно. А теперь я и вовсе более чем уверена — когда она узнает про план Руслана, обвинит во всем именно их и откажется общаться, раз уж они ничем не могут ей помочь.

— Кать, ты как? — спрашивает Руслан, когда мы выходим на улицу.

Я обнимаю его, говорю:

— Все точки над «и» расставлены. Самое время оставить все это позади. Кати больше нет, и… называй меня Ольгой, ладно?