Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

У Марко глаза, как у его мраморных охранников. Огромные, словно маленькие блинчики. То есть для блинов маленькие, а для глаз огромные. Со зрачками – черными икринками. Глубокий каркающий голос. И отрывистые фразы. Безупречный английский.

Я плетусь за Нюрой. У нее, наоборот, одного глаза нет. Черная резинка тонет в седых волосах, и круглая нашлепка над правой щекой.

Мы проходим через гостиную, и я замечаю много картин, канделябров, уютно ворчащий огонь в камине и людей. Они мне кивают, я улыбаюсь в ответ. Успеваю разглядеть только священника. Уж очень он выделяется своей ризой и странным колпаком с блином на голове. Головной убор, как у поваров, только черный. Блин! Опять мне мерещатся блины? Как же я проголодался!

Эта ванная комната раза в полтора больше моей двухкомнатной квартиры.

Нюра включает горячую воду и высыпает под струю какие-то травы из глиняного кувшинчика. Я осматриваюсь. Три окна. Латунные, в виде львиных опять же, лапы поддерживают антикварное корыто. На высокой треноге из красного дерева стоит аквариум. Внутри, возле миски с водой, спит паук. Огромный, мохнатый птицеед. Наверное, мне мерещится, но рядом с чудовищем я словно вижу обглоданные косточки. После домработницы-циклопа я уже ничему не удивляюсь.

Нюра покорно ждет, пока я разденусь за ширмой. Я вручаю ей одежду, прикрываясь рыбой, а потом, прикрываясь освободившейся рукой, отдаю ей улов. Она смеется, что-то говорит по-гречески и оставляет меня наедине с пауком. Голого.

В теплой воде я почему-то вспоминаю речь Ландышика об СМС-сообщениях. Она говорила подруге:

– С СМС ведь как? Вот ты решила очистить папку эсэмэсок за неделю. Стираешь. Если входящих больше, чем исходящих, значит, ты на коне. Значит, ты в порядке.

Я пытаюсь найти логику в ее словах. У меня это получается не очень. Зато ко мне стучатся первые, еще не сформулированные мысли о том, что все, что я сейчас делаю, – вся эта безумная затея, это не ради каких-то доказательств моей любви к ней. Нет. Эти приключения мне нравятся сами по себе. И все.

Я вышел из ванной, уложившись в двадцать минут. С таким хозяином лучше не спорить. На мне коричневый махровый халат, кожаные тапки с загнутыми носами и рюкзак. Я крадусь в зал. Слышна музыка. А там, оказывается, меня ждут!

За длинным столом человек двенадцать. В углу, возле камина, примостились аккордеонист и гитарист. Марко поднимается и опять распахивает мне объятия.

– Наш друг. Россия. Артур, – представляет он меня. Указывает на стул рядом с собой.

Гости доброжелательно смотрят, а музыканты тем временем зачем-то коверкают калинку-малинку. Это и так не медленная мелодия, а сейчас у греческих артистов она вообще превратилась в пьяный канкан. Черноволосый (впрочем, здесь все такие) парень разливает вино. Марко представляет мне присутствующих. Имена слишком сложны для меня. Я только стараюсь запомнить, кто из них является другом семьи, кто – старшим сыном хозяина, кто – средним, кто – его матерью, а кто – дочкой.

Но что это так слепит меня? Отчего у меня так режет глаза?

– Как вы сказали? Катарина?

– Моя дочь. Катарина. Утренняя звезда Родоса.

Сказать, что Катарина прекрасна, значит ничего не сказать.

Ну как описывают красавиц в книжках?

Вот так: «Жемчужные зубы и миндалевидные глаза. И волосы чернее ночи».

Пффф. Какой жемчуг?! Ни одна самая голубая-преголубая из жемчужин и сравниться не может даже с первым молочным зубишкой, выпавшим в детстве у Катарины! Миндаль. О эти восточные словоблуды! Эти глаза – это. Это… Это Бог! Вот же он! Я его вижу. Я внимательно, завороженно вглядываюсь в глаза Катарины. Черный зрачочек, как черная дыра, лишает меня сопротивления. Он всасывает меня. Где мои руки и ноги? Я уже ничего не могу с собой поделать. В ее зрачках отражается отблеск лампы, отображаюсь я. Вижу себя, застывшего солдатика, парализованного красотой Катарины.

Эти глаза! Это озеро топленого молока, в котором плавает каряя Вселенная!

Я вижу каждую жилочку, каждый нерв, каждый сосудик. Эти каналы, проливы, мосты, соединяющие эту Вселенную с нашим миром и со мной.

– Ты привез?

Этим вопросом Марко размораживает меня, как брокколи в микроволновке. Я сразу понимаю, о чем идет речь.

– Да.

– Давай.

– Прямо здесь?

Король острова кивает. Я с опаской смотрю почему-то на священника и достаю из рюкзака сверток с кокаином. Господин Гавартинакис берет его, разворачивает упаковку и целует пакет. Он говорит что-то гостям по-гречески, все аплодируют. Марко передает пакет по кругу. Все так же прикладывают его к губам, а священник в блинном колпаке цинично осеняет наркотик крестным знамением.

– Папа, – поясняет мне Марко. – Мой папа. Сократос. Погиб на Кипре, во время боев с турками. Остался на их территории. Кремировали. Гюнай помог. Официально – невозможно. Он разве тебе не сказал?

Пакет тем временем перешел в руки матери Марко. Она поглаживает прах мужа, целует, причитает и плачет.

Я шмыгнул носом и тоже заплакал.

Марко странно посмотрел на меня.

– А ты впечатлительный парень. Молодец. У тебя большое сердце.

Прекрасная Катарина приложила пакет с дедушкой к щеке.