Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

– Я не хочу тебе ничего обещать, но, знай, ты мне симпатичен. Ты и Катарина. В общем, почему бы и нет? Ты смелый и трогательный. Ты плакал о моем отце. Это важно. И еще ты хорошо шутишь. Это редкость в наше время. И большое достоинство. Ладно. Много хороших слов сказал я тебе. Но это ничего не значит. Полетишь ты сегодня. Решай свои дела.

Затем случилась еще одна глупость. Я подкараулил Нюру и попросил ее украсть для меня фотографию Катарины:

– Фото, фото, понимаешь? Катарина, чик-чик (я изображал щелчок фотоаппарата). Фото фор ми. Тебе. Ю. (Я показывал ей деньги из конверта, оставленного мне Марко вместе с билетом.)

– Артур, я не поняла тебя. Тебе нужна фотография моей дочери? – ответила она на чистом английском.

– Катарина – ваша дочь? – я хоть и онемел, но задал вслух этот вопрос.

Такой вот парадокс.

Ну почему мы мыслим стереотипами? Если женщина подносит еду и набирает ванную в богатом доме, почему она обязательно должна быть прислугой? Это же юг. Здесь все по-другому.

Нюра улыбнулась и погладила меня по голове, покачав при этом своей.

Вот. Такие дела. Зато Катарина мне сказала: «Да»! Ну, не совсем «Да», и не совсем сказала. Меня уже ждала машина, а машину ждал паркинг в аэропорту. Я выходил из этого чудесного дома, как мальчик, которого надолго отправляют в интернат. То есть не ретиво.

И увидел Катарину. Она делала вид, что рассматривает Сезанна. Чего мне терять? Я прямо спросил ее, хочет ли она, чтобы я вернулся?

А в ответ я получил знаете что?

Внимательный взгляд и смех.

Только на сей раз они значили «Да». Я хочу в это верить.

На паспортном контроле действительно все было тип-топ. Парень за стойкой даже не посмотрел на меня. Точнее, изобразил, что не посмотрел. Марко, оказывается, заказал мне место в бизнес-классе. Когда самолет набирал скорость и взлетал, я затылком почувствовал, что в салоне что-то происходит. Обернулся. Ужас.

Триста с чем-то человек, то есть абсолютно все пассажиры, синхронно осеняют себя крестным знамением. Почему они это делают? Что сказал им пилот на греческом? Мне не по себе. Я крепко прижимаю к груди фотографию Катарины. Конверт с ней мне все-таки сунула в машину мама Нюра. Нет. Похоже, все же, это у них просто традиции такие: лишний раз перекреститься публично.

Юг все-таки.

Гудит турбина, а я не могу вспомнить ее лица. Смотрю на фотографию – вот оно. Убираю, пытаюсь вспомнить – не получается. Мозг ни на чем не фокусируется отдельно. Только какой-то смазанный образ. Примерно такой эффект возникает, когда показывают головокружение в недорогих фильмах. Ну, когда изображение расплывается и растягивается.

Когда ты любишь – ты любишь ощущения. Ты любишь все в целом. Начиная от шепота и смеха и заканчивая запахом волос. Только не по отдельности, а все. Поэтому образ сформулировать невозможно.

Вот Ландышика я представляю сразу и очень отчетливо. Кстати, я же через сорок минут прилечу к ней. Надо же придумать, как мы встретимся.

Во время посадки я уже молился вместе со всеми.

А Афины мне не очень понравились. Потому что у них своего лица нет. Есть миллион древностей – Акрополь, первый Олимпийский стадион, а все остальное – размытое и невнятное. Я не сразу поехал к ней в отель. Честно говоря, и позже туда не хотелось. Мне нужно было все обдумать. Я пошел в кино.

Это смешно, когда Джеймс Бонд кричит на греческом. Ласкает на греческом. И северокорейские генералы тоже строят свои козни на греческом. В середине сеанса оборвалась лента, и все стали выходить. Куда? Я – как все. Оказалось, на перекур.

За сигаретой разговорились с парнем. Мохаммед, ливиец. Раньше работал вышибалой в клубах, торговал наркотиками, играл в регби, устраивал экскурсии для арабов по Афинам. Вся эта информация атакует меня в течение нескольких затяжек. Узнав, что я из России, предложил отвезти меня в «Киево» – бордель, где работают украинские и чешские девушки.

– Нет, спасибо, Мохаммед. Я еду к своей девушке. Уже очень долго еду. Слишком долго.

– Любовь?

– Она.

И вот я уже сижу на мотороллере, обняв сзади Мохаммеда. Мы колесим по старому городу в поисках нужной гостиницы. Нашли. Она называется странно: «Счастливый Гладиатор». Портье говорит, что Ландышика нет в номере. Мохаммед на греческом помогает мне убедить его в том, что я ее муж и мне необходимо дать дубликат ключей. Портье верит, и мы прощаемся с новым знакомцем.

В номере две кровати. Одна нетронута. На ней лежит раскрытый чемодан, разбросаны журналы, косметика, сарафан, шорты и, разумеется, салатовый халат. На тумбочке часы, открытая бутылка вина. Один стакан. И фотографии. Это полароидные снимки. На них изображена Ландышик с каким-то местным парнем. Здесь производят таких: он черноволосый, улыбающийся, загорелый и в белой рубашке. Подпись фломастером: «От Миконаса с любовью». Фломастер лежит рядом.

Я поражаюсь себе: совершенно не ревную.

Даже облегчение какое-то пришло. Не в том смысле, что теперь есть как бы весомый повод расстаться, нет. Просто стало легче. И даже радостно за нее.

И либо это не любовь, либо высшее проявление любви.