Моя дорогая Ада

Я представляла, что он одет в соломенную шляпу, туфли ручной работы, элегантный летний двубортный костюм из лучшей английской ткани, но от парижского портного, кутюрье, известного лишь немногим, с собственным ателье в тихом дворике – там солнечный свет падает через стеклянный потолок на длинные столы, где разложены по цветам и узорам рулоны редких тканей, а над ними танцует пыль, опускаясь на рисунки: быстрые, неоконченные и проработанные до мельчайших деталей с безупречной точностью. Я хотела признаться ему, что очень мечтаю заниматься модой, но это невозможно, ведь я совершенно не умею рисовать, я криворукая, как отец. Он удивленно посмотрит на меня. Какой отец? Я рассмеюсь, возьму его под руку, и он расплатится, чтобы поскорее двигаться со мной дальше, от мечты к мечте, пока не лопнул мыльный пузырь.

Возвращение

Я, сама того не понимая, жила ради этого момента три месяца. И вот он настал. Перед школой припарковался новенький «Фольксваген-жук», зеленый, как елка. Когда отец выходил из машины, я заметила на пассажирском сиденье женщину. У нее были другие волосы. На ней был костюм в черно-серую гусиную лапку. Она медленно открыла дверь. Я прыгнула в объятия отца. Она осторожно приблизилась. Я увидела из-за его плеча ее. Свою мать.

– Ада. – Она подошла, положила голову отцу на плечо, совсем рядом с моей. – Ты выросла, – прошептала она.

Конечно, ты ведь уехала на полжизни, подумала я. У меня закрылись глаза, и я почувствовала, как меня обнимает ее рука, а потом мне стало плохо. Это произошло так быстро, что я ничего не успела сделать. Но им в любом случае было плевать, они не ругались, даже смеялись. Моя мать вернулась. Она меня не бросила. Какая разница, из Парижа или из Буэнос-Айреса?

В следующие месяцы все изменилось. Отец ушел из клиники и купил собственную практику. Не знаю, что заставило его изменить взгляды – возможно, он передумал делать карьеру в университетской клинике, а может, хотел предложить матери беззаботную жизнь и все, что, с его точки зрения, к ней прилагалось, а возможно – не мог подчиняться и хотел самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Со мной никто ничего не обсуждал. Не сказать чтобы меня это беспокоило, в конце концов, мы вскоре переехали в чудесный дом, виллу в зеленом районе на севере Берлина, во Фронау, с огромным садом, парком, который показался мне даже больше парка семьи Соннтаг в Буэнос-Айресе, хотя, конечно же, он был гораздо меньше, у меня появилась собственная комната со своей ванной, мы жили на природе и проводили выходные на настоящем поле для игры в поло, где я брала уроки верховой езды, пока родители наблюдали за мной с террасы ресторана и пили кофе с пирожными. Эта сладостная неразбериха затмила все и настолько меня увлекла, что таинственный другой мужчина вылетел из головы.

Наконец мы стали нормальной семьей, с отцом и матерью, которые любили друг друга, как я всегда мечтала. И думала: это немного относится и ко мне. Мать почти всегда была в хорошем настроении, снова смеялась и шутила со мной, с большим рвением обставляла наш красивый дом, таскала нас с отцом по всем берлинским антикварным лавкам и с большим мастерством торговалась, пока продавцы не бледнели и не отдавались неизбежной судьбе. Если она влюблялась в вещь, то не отпускала ее, пока та не оказывалась в нашем доме – обычно это происходило с первого взгляда, стоило зайти в магазин. Мебель дополнялась лучшими серебряными приборами, расписанной вручную посудой из Майсена или простой белой с золотым ободом, Прусской фарфоровой мануфактуры.

Из Веймара приехал мой дед, Жан. Поездка была слишком утомительна для Доры, его второй жены, поэтому он пробыл всего три дня, хвалил отличный выбор, подарил много книг, наслаждался домашним пирогом – единственным блюдом, которое в совершенстве освоила мать, – и снова нас оставил. Я могла жить так вечно. Мать ела и ела, словно хотела поглотить эту жизнь, пока она снова не начала чинить препоны.

В кругу близких

С переездом изменилась и наша общественная жизнь. Если раньше, за исключением нескольких гостей, мы проводили почти все время только друг с другом, теперь родители раскрыли двери нового дома. Конечно, в тесной двухкомнатной квартире подобное было немыслимо.