Моя дорогая Ада

Теперь субботними вечерами к нам часто приходили гости. Новые друзья встречались у нас раз в месяц. Эти вечера предназначались не только для развлечения – возможно, так мать пыталась продолжить традицию субботних встреч, проходивших в квартире ее отца во времена ее детства. Правда, компания собиралась не столь выдающаяся. Вместо пестрой смеси художников, интеллектуалов и уличных мальчишек у нас собирались только врачи, знакомые или друзья отца, коллеги времен его работы в клинике, но «по крайней мере», как сказала мать, среди них был наш пастор из церкви Святой Хильдегарды во Фронау – как пламенная католичка, мать любила обращаться к нему за советами, не принимая их слишком близко к сердцу. Как она считала, духовная поддержка никогда не повредит. Благодаря этим вечерам я узнала родителей с новой стороны. Мой отец, который никогда не пил в рабочие дни, произносил фразы вроде «катись все к черту», открывал бутылку вина или заготовленного заранее коньяка, приговаривая: «Чтобы сердцу дать толчок – надо выпить коньячок». Все много пили, ели и смеялись, курили и единодушно соглашались, что жизнь еще никогда не была столь прекрасна.

Пока мать спешно готовилась к вечеру – безо всякой помощи, как она не уставала изможденно напоминать на следующий день, – я должна была накрыть на стол и пропылесосить гостиную. Мне нравился равномерный шум пылесоса, его скрипучие вздохи во время работы, прерываемые звучащими на весь дом указаниями матери, которые я безропотно выполняла.

Пастор Краевский одним из первых занимал место на диване в гостиной. Это был невысокий, полный мужчина, чье внутреннее духовное спасение казалось неотделимым от физического благополучия. Довольно кивнув, он протянул мне стакан.

– Сначала всегда пиво, Ада. Это знали еще монахи.

Мне нравился его напевный и ватный голос. Он приехал из Польши, откуда происходила и семья моей матери. Справа от него сидел доктор Ахим Памптов с женой Аннелизой. Ахим был вместе с отцом в русском плену. Их связывало молчаливое соглашение, которое обычно проявлялось при встрече в теплых, довольно необычных для отца объятиях с другим мужчиной. Хотя мама, как я ее тогда еще называла, всегда твердила мне, что супружеские пары нельзя сажать рядом, на Аннелизу и Ахима Памптов это правило не распространялось. Тетя Аннелиза никогда не отходила от мужа. Чаще всего ее рука лежала у него на колене или наоборот. Им обоим пришлось пережить много плохого, однажды объяснила мне мать, не вдаваясь в подробности. У нее была манера произносить весомые фразы, но оставлять в неведении. При слишком упорных расспросах она отвечала словами Вольтера: секрет скуки – высказать все.

Я с любопытством бежала к тете Аннелизе и дяде Ахиму, голову переполняли вопросы, которых я задать не могла. Мы никогда не выходили за рамки приветствий: «Добрый вечер, дядя Ахим, добрый вечер, тетя Аннелиза», улыбки и дружелюбного ответа «Добрый вечер, дитя мое». Как и следовало.

– В каком ты сейчас учишься классе, Ада? – спросила тетя Аннелиза. Сегодня у нее было особенно хорошее настроение.

– В шестом, – ответила я, переминаясь с ноги на ногу.

– А сколько тебе лет?

– Скоро двенадцать.

Именно поэтому меня раздражало, когда дядя Вольфи – на самом деле его звали доктор Вольфганг Доймлер – сажал меня на колени, как маленькую девочку, которой я уже не была и еще меньше хотела быть, хоть меня и радовало, что он единственный из всех всегда приносил мне подарки и спрашивал, что я собираюсь с ними делать, поскольку ненавидел, когда дети благодарили только из вежливости или, «что еще хуже», как он любил восклицать, «послушно и зажато». Мать называла его «вольнодумцем» – еще одно слово, которое я постоянно пыталась понять прежде всего потому, что обычно она добавляла: «Как твой дед, только не такой…», и я не понимала, что она имеет в виду. Доктор Герхард Бушатски и его жена Гертруда, которую он всегда успокоительным тоном называл «Трудхен» или «Трудель», на что она обычно парировала «Герти», тоже не пропускали ни одного вечера. Дядя Вольфи и дядя Ахим были офтальмологами, дядя Герхард специализировался на внутренних болезнях, а тетя Гертруда была терапевтом. Помимо Мопп, она была единственной работающей женщиной из окружения родителей.

В такие вечера возникло твердое правило: помимо бутербродов и алкогольных напитков они посвящались определенной теме, предложенной хозяевами или гостями. Задача возлагалась исключительно на «властителей мира», как иронично называла их мать. В этот момент мне всегда становилось за нее стыдно, хоть я и не понимала почему. Возможно, из-за нарочитых, нередко растянутых интонаций. Но, как назло, в этот вечер вспыхнуло небольшое восстание, которое потом еще долго обсуждалось. Ко всеобщему изумлению, с кресла поднялся для очередной бесконечно скучной речи не дядя Герхард, а его жена, тетя Гертруда, а дядя Герхард лишь повернулся вполоборота.

– Мы решили, что на сегодняшнюю тему должна высказаться Трудхен – ведь кто раскроет столь важную для нового общества тему воспитания лучше, чем жена и мать.