Моя дорогая Ада

– Ну, теперь знаешь. Тогда книга называлась «Немецкая мать и ее первенец». Из нее сделали «Мать и ее первенец», немцы за это время успели испортить репутацию.

Пастор Краевский откашлялся, как делал в начале проповеди.

– Дорогой Шорш, прости, я запамятовал твою фамилию…

– Это фамилия, преподобный, но прошу, говорите, только если это не очередные педагогические сентенции.

Пастор Краевский улыбнулся и смущенно закашлялся.

– Думаю, мы должны научиться набрасывать на это во всех смыслах непостижимо тяжелое, гм, время… гм, время страданий… покров христианского милосердия. Мы – безусловно, я говорю и о себе – нельзя сказать, что согрешили, потому что единственное возможное решение… как… тогда… ведь было много случаев…

– Нет, – вскочил дядя Шорш.

Пастор Краевский снова испуганно помолчал. А потом заговорил снова.

– Но трагизм… Да, трагизм… – Я услышала, как он поставил стакан. – Я, знаете ли… сейчас… боюсь, я потерял нить… да, нить…

Повисла пауза, он перевел дыхание и, коротко и громко прокашлявшись, начал снова:

– Итак, понимаете, господин Шорш, человек, вне всяких сомнений, творение Божье, а значит, должен… ну, в смысле, всегда им остается, как дети всегда остаются детьми, а родители – родителями, верно?

Отслеживая малейший скрип ступеней, я проползла вдоль стены по лестнице, чтобы хоть мельком взглянуть на компанию. Дядя Шорш печально уставился в пустой бокал. Пастор Краевский, дрожа, вынул из рясы белоснежный платок, чтобы вытереть пот со лба. Потом он снова откашлялся.

– Все мы – творения Божьи, и нам остается только молиться, чтобы не впасть в искушение – подумайте о змее, о древе познания.

Никто не двинулся с места.

– Искушение… Знаете ли… Искушение…

Отец поднял глаза. Его лицо было бледным и усталым. Руки сжались в кулаки. От страха у меня из руки выскользнул стакан с водой. Он с грохотом упал на пол. Убегая, я слышала, как кто-то вскочил. Это была мать.

– Господи, ребенок еще не спит.

Мать выбежала из гостиной. С топотом поднялась по лестнице. Дверь в мою комнату распахнулась. Я залезла под одеяло и боялась вздохнуть.

Спутниковый кризис

Сегодня я должна была наконец познакомиться с больницей, где еще недавно каждый день до ночи работал отец. И где ему по-прежнему уважительно кивали медсестры – во всяком случае, так мне показалось, пока я, дрожа от гордости, шла с ним за руку по коридору. Со всех сторон деловито бегали туда-сюда пациенты, медсестры и врачи и исчезали за хлопающими дверями, откуда доносились крики, смех, вздохи и стоны.

Когда меня сочли достаточно зрелой, чтобы полностью оценить масштаб изменений, мне сообщили, моя мать не набирает вес, а ждет ребенка. Казалось, они забыли, что я узнала об этом еще из-за бестактности тети Гертруды. Первоначальное воодушевление померкло, когда я начала осознавать, как изменится моя жизнь. В частности, я больше не узнавала собственную мать. Шаг за шагом она отрывалась от меня, срасталась с отцом в своеобразный кокон, единое целое, предвещавшее новую жизнь, их ребенка, как они всегда зачем-то подчеркивали. Я не могла постичь глубокого смысла подобного уточнения – разве только имелась в виду заря новой эры, а я явно принадлежала к старой, прошедшей эпохе, которая, как все надеялись, никогда не вернется.

Двери лифта открылись. Мы вышли, пошли по бесконечному коридору, свернули влево и остановились перед широкой стеклянной витриной. За ней я увидела бесчисленное множество крошечных кроваток с младенцами. Поскольку оттуда не доносилось ни звука и младенцы, казалось, не двигались, сначала я с облегчением подумала, что они мертвы. Не сказать, чтобы я им такого желала, это лишь был последний проблеск надежды избежать своей участи. Чуть поодаль медсестра складывала и сортировала полотенца, одеяла и простыни, и все они были гораздо меньше, чем я когда-либо видела. Ее движения усилили мои подозрения, в них чувствовалась удивительная завершенность. Меня охватил глубокий ужас, когда медсестра нас заметила и жестом пригласила подойти. Отец до сих пор не сказал мне ни слова, он выглядел напряженным. Медсестра подошла к одной из кроваток, наклонилась и достала маленький сверток, из которого торчала крошечная головка. Я схватила отца за руку, и он немного нетерпеливо ответил на пожатие, когда перед нами внезапно открылось маленькое окошко, похожее на люк.

– Вот и ваш Спутник, 54 сантиметра.

Несколькими неделями ранее на орбиту вышел первый советский спутник, и начался спутниковый кризис – ударная мировая гонка за покорение космоса. Эту странную тему обсуждали все. Мог ли этот Спутник оказаться опасным и для меня? Во всяком случае, никого больше не волновало, что мне недавно исполнилось двенадцать и даже что у меня под мышками начали расти волосы.

Пухлая медсестра протянула моему улыбающемуся отцу сверток. Он внимательно осмотрел содержимое, наклонился вперед, провел пальцем по лбу и носу, поднял сверток вверх, потом опустил, словно ему требовалось определенное расстояние для окончательного суждения, потом спокойно выдохнул, но немного воздуха вышло через нос, будто он выпустил пар.