Моя гениальная подруга

Однажды в воскресенье, после долгих обсуждений (Рино лично пришел к нам домой и великодушно взял на себя ответственность и за меня тоже), родители разрешили нам — ни больше ни меньше — гулять по вечерам. Мы увидели город, расцвеченный ярко освещенными вывесками, и его переполненные улицы, мы нанюхались вони протухшей на жаре рыбы и аппетитных запахов из дверей ресторанов, закусочных, баров и кондитерских, куда более богатых, чем заведение Солара. Не знаю, случалось ли Лиле до того вечера бывать в центре Неаполя — с братом и кем-нибудь еще. Если и так, то мне она, разумеется, ничего не рассказывала. Зато я помню, что на той прогулке она не проронила ни слова. Мы шли через площадь Гарибальди, и Лила все время отставала, засмотревшись то на чистильщика обуви, то на ярко накрашенную здоровенную тетку, то на хмурых мужчин, то на мальчишек. Она так пристально вглядывалась в людские лица, что многие хмыкали, а другие недоуменно пожимали плечами, словно спрашивали: «Чего тебе?» Я то и дело хватала ее за рукав и тянула за собой, боясь, что мы отстанем от Рино, Паскуале, Антонио, Кармелы и Ады и потеряемся.

В тот вечер мы отправились в пиццерию «Реттифило» поесть и повеселиться. Мне казалось, что Антонио осторожно, преодолевая застенчивость, ухаживает за мной, и я обрадовалась: наконец-то мы с Лилой, которой Паскуале оказывал явные знаки внимания, сравняемся. Пиццайоло, мужчина лет тридцати, виртуозно подбрасывал в воздух пласт теста для пиццы, обмениваясь улыбками с Лилой, которая взирала на него с восхищением.

— Прекрати, — сделал ей замечание Рино.

— А что я такого делаю? — удивилась она и стала демонстративно смотреть в другую сторону.

Вскоре ситуация накалилась. Паскуале заметил, что этот мужчина, пиццайоло — нам, девчонкам, он казался старым, на пальце у него сверкало обручальное кольцо, а дома, разумеется, ждали дети, — тайком послал Лиле воздушный поцелуй, коснувшись губ кончиками пальцев, о чем Паскуале со смехом сообщил всем нам. Мы немедленно повернулись и уставились на пиццайоло: он был занят своим делом, и только. Тогда Паскуале, все так же посмеиваясь, спросил Лилу:

— Правда же? Или я ошибся?

Лила, изобразив кривую улыбку, совсем не похожую на широкую улыбку Паскуале, ответила:

— Я ничего не видела.

— Брось, Паска́, — сказал Рино, готовый испепелить сестру взглядом.

Но Паскуале встал, подошел к стойке, через плечо покосился на нас и, не стирая с лица все той же ослепительной улыбки, влепил пиццайоло пощечину, отчего тот отлетел к самой печи.

Тут же прибежал хозяин заведения, мужчина лет под шестьдесят, маленький и бледный, но Паскуале спокойно объяснил ему, что волноваться не о чем, что он просто объяснил его работнику кое-что, чего тот раньше не знал, и проблема решена. Мы, опустив глаза к столу, молча ели пиццу, откусывая осторожно, будто боялись, что она отравлена. На улице Рино устроил Лиле разнос и в конце пригрозил: «Если будешь и дальше продолжать в том же духе, больше никогда никуда тебя не возьму».

Что он имел в виду? Встречные мужчины смотрели на нас всех — и красавиц, и симпатичных, и невзрачных, — и не только молодые, но и совсем взрослые. Так было и у нас в квартале, и за его пределами. И Ада, и Кармела, и я (особенно после случая с Солара) инстинктивно опускали глаза вниз, притворялись, что не слышим сальностей, которые они говорили, и проходили мимо. Мы все, но только не Лила. Гулять с ней по воскресеньям было сущим наказанием. Стоило кому-то посмотреть в ее сторону, она отвечала прямым взглядом. Если с ней заговаривали, она на миг замирала в растерянности, словно не веря, что обращаются именно к ней, а потом чаще всего отвечала, и глаза ее при этом загорались любопытством. Поразительно, но ей почти не приходилось слышать те пошлости, что доставались на нашу долю.

Однажды в конце августа мы дошли до парка Вилла Комунале и там заглянули в бар — Паскуале, который в то время вел себя по-королевски щедро, решил угостить всех роскошным мороженым. За столиком напротив сидела семья: отец, мать и трое мальчишек, лет от семи до двенадцати; они тоже ели мороженое. На вид вполне приличные люди; отец, крупный мужчина под пятьдесят, чем-то напоминал профессора. Могу поклясться, Лила не делала ничего, чтобы привлечь к себе внимание: не красила губы, ходила в обычной одежде, которую шила ей мать, — мы были намного ярче, особенно Кармела. Но тот синьор — на сей раз мы все заметили — не мог глаз от Лилы отвести. Она старалась вести себя сдержанно и делала вид, что ничего особенного не происходит. В конце концов — напряжение за нашим столом, где сидели Рино, Паскуале и Антонио, к тому времени ощутимо сгустилось, — мужчина, не понимая, какой опасности себя подвергает, встал, подошел к Лиле и, повернувшись к парням, вежливо произнес:

— Вам невероятно повезло. С вами девушка, которая станет прекраснее Венеры Боттичелли. Прошу прощения, но я сказал об этом своей жене и детям и счел необходимым сообщить вам.