Моя карма

Юрий Борисович немного помолчал, как бы оставляя этот пустой разговор, и перешел к делу.

— Ну, давайте посмотрим, что с вашей памятью. Начнём со слов. Попробуйте запомнить ряд, скажем, из тридцати слов… Готовы?

Я кивнул. Он взял со стола секундомер, засёк время и стал медленно диктовать слова, пользуясь списками, которые лежали перед ним на письменном столе.

— Сможете повторить? — спросил через паузу Лурия.

— Да, — я ощущал волнение, но проглотив слюну, с расстановкой повторил слова.

— Могу повторить в обратном порядке, — сказал я и повторил слова с конца.

— Неплохо… Двадцать секунд… Шерешевский запоминал пятьдесят слов за тридцать секунд. Попробуете?

— Давайте, — согласился я.

На этот раз Лурия дал мне список из длинного ряда слов и снова засёк секундомер.

За тридцать секунд я зрительно запомнил сорок слов, которые воспроизвёл без особого труда, но дальше стал ошибаться.

Лурия снова похвалил меня и спросил, есть ли у меня механизм для запоминания и как я усваиваю большие тексты.

— Я не знаю, — признался я. — Слова у меня ассоциируются с предметами, порядок которых мне известен.

— Это идентично схеме Шерешевского. Он мысленно шел по знакомой улице и связывал слова с её объектами… А как вы запоминаете тексты и имеет ли для вас значение, на каком языке эти тексты?

— Если это какая-то абракадабра небольшого объёма, то на слух я могу повторить. А тексты на знакомом языке, в том числе на английском и немецком, то есть на языках, которыми владею, я повторю легко, но в каком объёме не знаю, не отмечал.

Лурия давал мне тексты на русском и немецком языках, я за минуты считывал страницы и повторял довольно большие объёмы, демонстрируя фотографическую память, но как заключил в конце концов академик, это была именно фотографическая, а не эйдетическая память, которой обладал Шерешевский. Разница была в том, что он обладал способностью к синестезии — то есть «одновременному ощущению». Каждое слово имело для него вкусовые, зрительные и осязательные ощущения — а вкусы, звуки и образы, в свою очередь, вызывали ассоциации со словами и понятиями. Это позволяло практически бесконечно расширять возможности запоминания, но перегружало его ощущения. По этому поводу Лурия заметил, что близкие Шерешевского вспоминали, как он даже ложку оборачивал тканью, чтобы звук ее соприкосновения с тарелкой не запускал связанные с ним образы.

У меня же это проявлялось частично. Я, например, с детства не любил коржики, потому что до того, как впервые смог попробовать это лакомство, слышал название, которое ассоциировалось у меня с чем-то острым, горьким и поперчённым. То же самое с пастилой, которую я не любил, потому что её внешний вид не соответствовал моему зрительному представлению о вкусовых качествах.

— А Шерешевский терпеть не мог есть майонез, потому что звук «з» в обозначающем его слове вызывал у него тошноту, — сказал Лурия.

В общем, я обладал фотографической памятью, Шерешевский — эйдетической.

Как поведал Лурия, для Шерешевского даже цифры приобретали одушевлённый образ человека. Например, единицу он представлял в виде гордого, хорошо сложенного человека, а семёрку в виде человека с усами.

— Вы знаете, у вас замечательная память, — сказал в заключение профессор, — но я рад, что ваше психическое состояние не выходит за пределы общепринятой нормы… В отличие от вас у Шерешевского была ярко выражена двойственность, черты раздвоения личности, хотя шизофренического расстройства у него не диагностировали. Его мозг, который хранил всю когда-либо полученную информацию, мешал нормальной жизни в семье, общению с близкими. Ведь он был крайне непрактичным, разучился вникать в суть явлений, его логическое мышление страдало. Так что проблема Шерешевского была не в том, чтобы помнить, а в том, чтобы научиться забывать. Соломон Вениаминович как-то пожаловался, что его память — не дар, а проклятие. И я его понимаю, потому что помнить всю жизнь всё, включая даже то, что вызывает боль и страдания, это очень нелегко.

— К счастью, у меня в этом отношении проблем не возникает, — сказал я, — но знаете, как писал Ломоносов: «Все изменения, которые в натуре имеют место, такого суть свойства, что ежели в одном месте чего убудет, то в другом — присовокупится». Так вот, у меня это «присовокупилось» в другом месте. После сеансов введения в особое состояние сознания, которым я часто пользуюсь при целительстве, при лечении энергией рук, не говоря уже о телекинезе, я чувствую слабость, апатию, тошноту и усталость, иногда кажется, что боль просачивается через мои руки и уходит через меня, оставляя во мне что-то неприятное, гнетущее, и это отнимает силы. Постепенно силы возвращаются, но ощущения, которые мой мозг помнит, постоянно даёт о себе знать. Это раздражает и вызывает чувство дискомфорта.