Моя карма

И я стал работать в театре, история которого началась сто лет назад и который тогда назывался «Оперным домом», а ставились там водевили, комедии и оперетки. Театр горел, сносился и наконец был построен капитально с лепниной и скульптурами, стал государственным, объявлен народным достоянием и признан, как один из самых интересных и ярких провинциальных театров.

Драмтеатр напомнил мне Мариинский оперный, в котором мне в бытность студентом посчастливилось поработать артистом миманса. Этот был похож на Мариинку не только салатово-белой окраской, но и эклектикой. И тот и другой построены в стиле классицизма с элементами барокко: мансардные окна, полуколонны, парусная башня, балюстрада, сложный аттик.

Театр был красив…

В подчинении у Давыдовича находились семь рабочих, я стал восьмым. В первый же вечер я попал на сложную декорацию, требующую большого количества реквизита. Попал я, правда, почти к концу, когда монтаж уже заканчивался.

— Ничего, — ободрил меня круглолицый парень с мягкими женственными чертами лица. — Горького ставить хорошо.

— Почему? — удивился я.

— Один раз поставил — и до конца спектакля… А вообще, с русской классикой — морока. Не люблю. Взять «Дворянское гнездо». Семь потов сойдет, пока спектакль закончится. Одной мебели сколько.

И представился:

— Леонард.

Декорации находились в помещении за сценой, так что за ними далеко ходить не приходилось.

— Это декорационный цех. Мы его называем сараем, — объяснил Давыдович. — Здесь декорации всех спектаклей, а отсюда часть их вывозят только если спектакль снимается с репертуара. А рядом со сценой, потому что при длинной перевозке декорации часто ломаются.

На следующий день Давыдович отправил меня под сцену. Давали «Верность» Погодина, декорацию ставили на круг, и мы вместе с Леонардом крутили баграми поворотный круг. Крутить было не трудно. После некоторого усилия деревянный круговой настил начинал легко вращаться, и «больших усилий требовалось, чтобы остановить его на определённой отметке.

Мы хорошо слышали голоса, которые шли со сцены.

В какое-то время послышалось рыдание.

— Это артистка Веронская. У неё потом начнётся истерика, и её будут отпаивать валерьяновкой, — серьёзно сообщил Леонард. — Артистка хорошая, только часто переигрывает, особенно, когда спектакль идёт давно.

Что-то грохнуло и свалилось, а потом пожилой мужчина пробежал мимо нас через подвал и поднялся по лестнице наверх за сценой.

— Это артист Мишулин. Когда по роли он уходит в левую кулису, а должен появиться в правой, то быстро перебегает под сценой и выходит. Расстояние приличное, вот и бежит, чтобы успеть, — заметив недоумение на моём, лицо пояснил мой напарник.

— Он вроде свалился с лестницы, — посочувствовал я.

— Бывает, — спокойно сказал Леонард. — Может, оступился, но пока серьёзно никто не пострадал.

Мы поднялись наверх и стояли за кулисами, когда занавес уже закрылся. Актрису, которую Леонард назвал Веронской, действительно отпаивали валериановкой. Она сидела в кресле за кулисами и всхлипывала.

Как-то, когда на сцене уже шел спектакль, и я, свободный от работы, ходил по коридорам, ища закоулки, в которые ещё не заглядывал, хотя любопытство не давало покоя, и я успел побывать и в гримёрке, и в бутафорной, и в реквизиторской, но знал, что есть ещё и другие цеха, меня окликнул актёр Яшунский, красивый, вальяжный мужчина лет сорока с небольшим, которого я уже успел увидеть в двух спектаклях и знал, что его любит публика. Я проходил мимо его гримёрной, и дверь была почему-то открыта: то ли в комнате воздуха не хватало, и хозяин проветривал помещение, то ли не хотел пропустить кого-то, кто мог пройти мимо, но он окликнул меня:

— Молодой человек, заходите.

— Да заходите, не стесняйтесь, — видя моё замешательство, повторил Яшунский.

В гримёрной напротив Яшунского за шахматной доской сидел Филиппов, о котором Давидович говорил, что он умница, но пьяница и забулдыга. Они играли в шахматы.

— Я, дорогой мой, в молодости котировался по первому разряду, — говорил Яшунский, снимая конем пешку Филиппова.

— А я, золотце, все больше в шашечки… в шашечки, болезный мой, — вторил Филиппов, снимая коня слоном.

Я видел, что Яшунский проигрывает, но, он, очевидно, решив прощупать своего партнёра, сказал:

— Может, вернуть ход?

— Нет уж, благодетель, не надо, — усмехнулся Филиппов.

Яшунский задумался, считая ходы.

— Черт с тобой! Все равно продую, — решил Яшунский и весело сказал, сгребая фигуры в сторону:

— Сдаюсь!

— Зря, — сказал Филиппов, зевая.

— Это правда, что у вас феноменальная память? — повернулся ко мне Яшунский.

— Кто вам сказал?

— Каширин, Борис Михалыч.

— Говорят, — неохотно согласился я, предполагая, что за этим последует просьба показать, как это у меня получается.

— И насколько ваша память феноменальна? — не отставал Яшунский, а Филиппов с любопытством смотрел на меня.

И мне пришлось в который раз демонстрировать свою способность запоминать тексты. На гримёрном столике лежала газета «Советская культура». Я попросил газету, пробежал глазами первую страницу, передал её Яшунскому.