Моя карма

— Могу пересказать страницу слово в слово, но если хотите, начинайте читать любую строчку — я продолжу.

Когда артисты убедились, что я действительно помню всю страницу, они с каким-то недоумением молча смотрели на меня.

— Ну, это выше моего понимания, — сказал, наконец, Филиппов.

— А чего вас принесло в театр-то? — спросил удивлённый Яшунский.

— Интересно, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Да вам в цирке выступать нужно, — засмеялся Филиппов.

— Я подумаю, — пообещал я.

Яшунского позвали на сцену, он кивнул мне и заторопился к выходу. В дверях чуть задержался и спросил Филиппова:

— Пашку Алмазова провожать пойдешь?

— Спрашиваешь! — живо повернулся к нему Филиппов.

— Вы в шахматы играете? — спросил Филиппов, когда Яшунский скрылся в коридоре.

— Играю, но не люблю. Нет нужного азарта, — ответил я и тоже вышел из гримёрки.

Рабочие сцены больше всего были заняты в антрактах, а когда шёл спектакль, занимались чем угодно: сидели в комнате монтировщиков, играли в карты, чесали языки, травили анекдоты, а то и выпивали; но по звонку, предупреждающему об окончании акта, бросали всё и бежали на сцену, чтобы заменить или обновить декорацию, когда уже занавес закрыт.

Много интересного можно было услышать в такие часы свободного ничегонеделания. Как-то я спросил Давыдовича, почему мужская и женская гримёрки находятся в разных коридорах?

— Не знаю, почему, но когда-то здесь работала одна знаменитая костюмерша, которая в оба глаза следила, чтобы, не дай Бог, женщина не зашла в мужскую часть. На сцене, говорила, смешивайтесь, а в остальное время «не моги».

— Это Панночка, что ли? — отозвался худой жилистый Вячеслав.

— Она, — подтвердил Давыдович.

— Она, вроде, в своё время была любовницей самого Колчака. Он же, говорят, бывал в нашем театре.

— Это она, скорее всего, сама выдумала. Ну, подумай, на кой хрен адмиралу какая-то театральная бабёнка? — категорически изрёк Давыдович, отметая от верховного главнокомандующего белых армий возможную сплетню. — В театре он, говорят, бывал, но любовниц здесь не заводил… А вот что Панночка могла безошибочно разглядеть настоящий талант, впервые увидев артиста — это точно…

Алмазов, о котором говорил Яшунский, попросил Давыдовича взять человек пять ребят и помочь погрузить вещи в контейнер. Согласились с удовольствием. Я тоже попал в эту компанию, чему был, конечно, рад.

— Эх, такой дуэт распадается. Они же с Карасёвым такие овации вызывали, что другим не снилось. Кстати, Алмазов — это псевдоним, а настоящая его фамилия Панюшкин. Неблагозвучно.

— А куда он? — спросил я.

— Пашка-то? Да в Москву. Его столичный театр приглашает. Колька Карасев обиженный ходит, говорит, что на проводы в ресторан под расстрелом не пойдёт. Карасёв — ладно, а вот другие из стариков почему-то его уход восприняли тоже болезненно: делают вид, что ничего не произошло, а идти на проводы под разными предлогами отказываются.

— Зависть, — заключил Давыдович. — Одна Алочка Волошина сияет, будто это её в Москву пригласили. Все знают, что Москва — её тайное желание… А что? Она успешная. Может быть и получится.

— А Демидова идёт? — почему-то поинтересовался Леонард.

— А как же? Она же сохнет по Яшунскому. Он уже не знает, как от неё отвязаться. Считает себя соперницей Волошиной, хотя ей до неё как кошке до тигра.

Давыдович рассмеялся.

— Ты чего? — тощий жилистый Вячеслав тоже расплылся в невольной улыбке.

— Потеха, — со смехом проговорил Давыдович. — Главреж про неё сказал недавно, что в ней что-то есть, но это «что-то» прячется так глубоко, что надежды, что «оно» выйдет наружу, почти не остаётся. Какая-то, говорит, нескладная она вся. А помреж добавил с кислой физиономией: «Мужики, хоть бы кто выпрямил её, что-ли?» А кто-то возьми и скажи: «Пусть Господь её выпрямляет».

Все, кто оставался в монтировочной, грохнули со смеху.

— Это Филиппов при мне Яшунскому рассказал.

— Да Демидовой кроме атаманши в детской сказке «Лапти-самоплясы» другой роли не дают, — злословил Вячеслав.

Я тоже невольно засмеялся, хотя мне стало жалко Демидову, которую я не знал и не видел в роли, но, видно, такова была театральная среда, где царили соперничество, интриги и сплетни; это распространялось и на рабочих сцены, которые тоже считались театральными людьми.

Часов в десять утра мы были у Алмазова. Контейнер еще не подошел, и Давыдович распорядился пока стаскивать вещи вниз. Этаж оказался подходящим, третьим. Громоздкого почти ничего не было, кроме пианино. С него решили и начать. Суд да дело, Алмазов предложил по рюмочке. Его жена, Наташа, толстушка с матовым лицом и жирной косой, уложенной на затылке башенкой, посмотрела на него уничтожающе. Ребята было оживились, но Давыдович за всех отказался:

— Не суетись, Паша! Давай дело сделаем!

Жена Алмазова глазами поблагодарила его и, было видно, что она довольна.

Алмазов быстренько замял это дело, обратившись к жене, и, как бы, давая понять всем, что готовится нечто грандиозное:

— Ты, Маша, ставь картошку, селедочку пока приготовь.

— Делай свое дело! — отрезала Маша.