Моя карма

Росточка Эля оказалась небольшого, худенькая, со смуглой кожей и едва уловимыми азиатскими чертами красивого лица, черными глазами и вьющейся копной густых волос, заплетённых в две тугие косички. Я невольно сравнил её с русоволосым и сероглазым Леонардом — полным её антропологическим антиподом. Но, известно, что противоположности притягиваются, да, и опять же, как говорят в народе, «любовь зла». Макияж Эли отличался незатейливостью. Она подкрашивала, а лучше сказать, обозначала губы помадой неброской, легкого морковного цвета, и казалось, что это ее естественный цвет. Брови же и ресницы, от природы чёрные как сама тушь, которой пользуются женщины, красить было излишне. Зато Леонард пользовался гримом и пудрой, наверно, отождествляя себя с актёрами, потому что сам считал себя человеком театральным. Он слегка подкрашивал губы, подправлял брови и припудривал лицо. Это я заметил ещё в театре, и об этом знали рабочие сцены, но никого это не возмущало, потому что большинство из них отличало гордое ощущение принадлежности к искусству, где царили другие законы, более свободные и отличные от общепринятых. Всё это делало лицо Леонарда более женственным, чем оно на самом деле было.

Хозяева готовились к моему приходу и даже накрыли стол. На столе стояла бутылка портвейна, сыр, тонко нарезанная колбаса, яблоки, и почему-то солёные огурцы. Я понял, что Леонард купил вино, помятуя о выпивке после погрузки вещей Алмазова в контейнер, когда я едва притрагивался к рюмке с водкой, хотя он и сам, может быть, глядя на меня, налегал на неё не очень.

Мы выпили вина и говорили о пустяках, перебрасываясь ничего не значащими фразами, чувствуя некоторую неловкость от нечаянного и поверхностного знакомства, но когда разговор зашёл о театре, наше скромное застолье оживилось.

— Эля, а вы почему пошли работать в пошивочный цех? Леонард говорил, вы по образованию художник, — спросил я.

— По образованию я художник по костюмам, — охотно отвечала Эля. — В художественном училище, которое я закончила, есть такое отделение. Но работаю мастером в пошивке, а проще швеёй, хотя официально называюсь художником-модельером… Я же шила с самого детства — сначала платья куклам, потом вместе с мамой костюмы для школьных спектаклей. Так в театр и попала. Подруга, которая работает в бутафорском цехе, тоже из нашего училища, привела.

Эля засмеялась.

— Помню свой первый рабочий день. В бутафорском цехе подруга попросила меня после смены помочь помыть баки из-под клея. Я так мыла, что пришла домой вся в клее. Хозяйка схватилась за голову, думала, что теперь всегда я так и буду в клее ходить. Я успокоила её, объяснив, что буду работать там, где шьют костюмы.

— Ну и что, нравится? — поинтересовался я.

— Конечно. Мы же не просто рубашки с брюками шьём, мы шьём исторические костюмы. Только некоторые вещи для спектакля подбираются из того, что уже есть, а чаще мы шьём новые по эскизам художников. У нас же делают всё вплоть до перчаток. И военные мундиры, и сложные платья, даже шубы.

— Целый день с иглой, такой кропотливый труд, — посочувствовал я. — Наверно тяжело? Работы много, а заработок, я знаю, небольшой.

— Ну да. Если премьера, приходим к восьми, а во сколько уходим, даже сказать затрудняюсь. И деньги платят не такие уж большие, но я получаю удовольствие от своей работы… Пока, по крайней мере, денег хватает, хотя и не шикуем.

Сказала это Эля просто, без всякой рисовки, и я поверил, что ей действительно важен процесс, и результат работы её волнует больше, чем лишняя десятка к зарплате.

— Вот где ещё попробовать сшить костюм какого-нибудь восемнадцатого века со всеми шлейфами, турнюрами, да фижмами? А когда видишь, что костюм понравился и актёру, и художнику, чувствуешь удовлетворение, словно крылья вырастают, — искренне сказала Эля. — А вообще не знаю, меня зовут в бутафорию. Там тоже интересно. Я для них шляпы делала. Одну, сложной формы, сплела из бумажного шпагата. Из зрительного зала шляпа смотрелась, как соломенная. И бутафорам, и режиссеру понравилось… Но в любом случае хочу работать в театре.

Леонард молча резал яблоко ножом и лениво жевал, явно недовольный вниманием только к его жене.

— Леонард, — повернулся я к нему, но меня перебила Эля:

— Да какой он Леонард?.. Леонид, Лёнька. Это он в театре Леонард. Там все на себя туману напускают. Вон, ваш Вячеслав тоже обижается, когда его Славкой зовут. Глупости всё это.

Я посмотрел на Леонарда. Он натянуто улыбался, не зная, как реагировать. Потом сказал:

— Да какая разница, Лёнька так Лёнька.

— Ладно, Лёнь, — сжалился я над ним. — На работе буду звать тебя Леонардом, а по-свойски Леонидом.

— Идёт, — согласился Леонид.

— Хотел спросить, а что тебя-то привело в театр?