Моя карма

А улица жила. Только вместо нас её наполнила новая смена, выросшая как-то вдруг. Малышня, которая, казалось, совсем недавно путалась у нас под ногами, превратилась в подростков, и мальчики украдкой поглядывали на девочек, а девочки делали вид, что им это совершенно безразлично, а потом шептались, делясь секретами, а рассказывая про что-то, выдавали желаемое за действительное и часто придуманное. Для них важно было, кто из мальчиков как посмотрел на девочку, или как Саша нарочно толкнул Иру, когда та шла из магазина, чтобы она обратила на него внимание, и она огрела его авоськой с хлебом по спине. Те из них, кто жил в нашем дворе, здороваясь со мной, называли меня дядей Вовой, отчего мне было смешно и к чему я не сразу привык. Пацаны, как мы в своё время, гоняли футбольный мяч на улице, играли в «цару» и «пристеночки», а девочки в классики и скакалки.

Те, кто были подростками, выросли, вступив в прекрасный юношеский возраст, когда силы и желания бьют через край, когда любовь сводит с ума и появляются первые серьёзные межполовые отношения, а потом первые разочарования и первые трудности, когда превалируют максимализм и неприятие ханжества…

Двор гудел растревоженным ульем, когда красавица Алёна, дочь Жорика Шалыгина, демонстративно провела африканца с совершенно чёрной кожей через весь двор в своё жилище. Бабки категорически осудили Алёну, а заодно и Жорика Шалыгина с женой Анькой за то, что они отнеслись к этому безобразию, будто так и надо, и сидели дотемна, ожидая, когда африканец выйдет, но он ушел только ранним утром, так что бабки его уже не увидели. Обыватели, по крайней мере, двух улиц — Степана Разина и Советской — тоже долго вспоминали дефиле Алёны и африканца под ручку до нашего дома. Это был в какой-то степени вызов общественному мнению. Но в возрасте, когда наступает зрелость, прямолинейность и неспособность оценивать свои поступки сказываются на поведении, которое часто оказывается спонтанным.

Алёна осталась в старой квартире после того, как Григоряны получили новую квартиру в том же обкомовском доме на Пролетарской, где жила теперь моя мать с отчимом, и отец, мать и младшая сестрёнка Алёны заняли квартиру Григорянов. Унаследовав от отца артистический талант и голос, Алёна училась на втором курсе Института культуры и пела в каком-то молодёжном ансамбле, а африканец из Кении, учившийся в Орле по международному обмену, играл в оркестре на барабанах, привлекая публику и привнося экзотику в коллектив, который был уже довольно популярным…

Фёдя Сёмин, спортсмен и щеголь, завсегдатай горсадовской танцплощадки, одевался тщательно и модно, вместо галстука под ворот белоснежной рубашки надевал шёлковый шейный платок с узором а ля Вознесенский. Когда он вечером, выбритый, набриолиненный и красивый выходил из дома его покойной бабки Пирожковой, где он жил с матерью, где там же в подвальном этаже ютились Каплунские, а в глубине двора — татарин Мухомеджан, подростки — мальчики и девочки — бросали свои игры и провожали его любопытными, завистливыми и восхищенными взглядами до угла улицы. Но как многие спортсмены, посвятившие себя труду физического развития, он не обладал большим умом и был интеллектуально ограничен. «Я никогда не буду носить галстуки, лучше косынку — красиво и воротник не пачкается», — говорил он категорично. Или, когда во дворе перед осколком зеркала брился Мухомеджан, кривил губы в иронической усмешке: «Я не понимаю, как можно бриться опасной бритвой. Нужно бриться электрической, которая исключает порез и массажирует кожу».

Как-то наши молодые мужики сидели на бугорке и культурно, из стаканов, распивали «Агдам». Они остановили Федю. «Выпьешь?» и протянули ему полстакана вина. «Не, — сказал Федя, — мне это разве что для потехи». «Ну, давай пару рваных, дадим бутылку», — ухмыльнулся один из компании, Павлик-пианист. «А чегой-то два рваных за бутылку, если она рупь сорок стоит?», — возразил Федя. «А за то, что мы в магазин бегали, тем более, что «Агдама» сейчас нигде не возьмешь… Слышал? «Кто Агдам сегодня пил, тот любой девчонке мил». Феде дали бутылку и протянули стакан, но он отковырнул металлическую крышечку и, лихо запрокинув голову, стал пить вино из горла. Вино булькало, физиономия Феди покраснела, но он допил жидкость до конца и по-гусарски небрежно отбросил пустую посудину в сторону. На мужиков это не произвело никакого впечатления, и когда Федя ушёл, кто-то сказал: «Вот придурок! Да ещё зачем-то бутылку пустую забросил. Паш, иди-ка возьми, потом всё равно сдавать придётся».