Моя леди Джейн

«“Даром”… – У него раздулись ноздри. – Да им невозможно управлять! – мелькнуло в конской голове. – И называй меня, наконец, Ги!»

Весь день он провел, расхаживая по своей «клетке» взад-вперед. Конечно, молодой Дадли знал, что положение это временное и он не навсегда заперт в спальне, но возможность скакать где заблагорассудится, ни от чего и ни от кого не завися, давно стала неотъемлемой потребностью его души. Ги часто думал: не в этой ли потребности и заложена первопричина его проклятия? Нечто внутри него рвалось бежать куда глаза глядят, на волю, подальше от родительского разочарования, каковое он всегда ощущал.

Мало того что второй, а значит, во всех отношениях незначительный сын – к тому же без соответствующего родового носа, – так еще и тратит все время на бессмысленное чтение поэзии и драматургии! На всякую ерунду, как любил выражаться отец. В тринадцать лет он злостно пропустил занятие по фехтованию, чтобы вместо этого посидеть с книгой под деревом близ Дарэм-хауса. Когда отец поймал его за этим занятием и пригрозил суровой карой, он просто убежал от него через поле и далее вниз по дороге, ведущей прочь из Лондона, и бежал, не останавливаясь, до самой кромки темного леса.

Ги жил, чтобы бегать. И бегал, чтобы жить.

И вот теперь мало ему унижения от превращения в жеребца прямо перед лицом молодой жены, так он еще и оказался заключенным в комнате, как… животное в клетке – такое слово, кажется, употребила Джейн. Раньше его стыдились родители, теперь будет стыдиться еще и жена, только и всего.

А поскольку это, как ни крути, был первый день жизни, к каковой принято применять эпитеты «счастливая», «новая» и «супружеская», то ему оставалось только прийти к выводу: брак есть существование в четырех крепких стенах, и дверь, что ведет на свободу, так мала, что через нее не протиснешься, а окно так высоко, что в него не выпрыгнешь.

В голове его сложились строчки стихотворения.

Здесь душно, промозгло и сыро, и жребий жесток.
Конь тих и понур, ему смазать бы бок,
Чтоб чрез узкую дверцу попасть в кабинет,
Но что толку – оттуда пути тоже нет.

Не лучшее его творение.

Глава 7 Эдуард

– Эдуард, дорогой, – произнесла матушка Пенн, сидя в кресле у его кровати, – ешьте суп.

Она поднесла ложку к его губам, и он позволил ей скормить ему пару глотков. Затем отвернулся…

– Ну прошу вас, осталось совсем немножко, – уговаривала старушка.

– Я не голоден. – Ему очень хотелось напомнить ей, что он король, а не какой-нибудь сопливый мальчишка, которым можно запросто командовать, но облечь эту мысль в слова и высказать ее требовало непосильного для него сейчас напряжения. Вместо отповеди он просто откинулся на подушки и теснее прижался к теплому телу Пэтти, растянувшейся рядом с хозяином. Хвост собаки задорно молотил по одеялу. Матушка Пенн облизала губы и бросила на Эдуарда тоскливый взгляд, выражавший полную готовность кормить его сколько потребуется, если сам он не в состоянии управиться с этой тяжелой задачей. Он же слишком устал, чтобы ответить ей каким бы то ни было взглядом.

– Государь, – снова запричитала нянька, – вы должны есть, чтобы к вам вернулись силы.

Эдуард знал, что так оно и есть, но вся сцена из-за этого не казалась ему менее унизительной. Вспомнив о минувшей ночи, он почувствовал еще большую подавленность. После свадебного ужина по пути к карете у него резко подкосились ноги, и он рухнул на голую землю, прямо в грязь. Кто-то из лакеев с легкостью подхватил его на руки, словно король был не королем, а субтильной женщиной, и потом бережно нес его всю дорогу до дворца. По лестнице в опочивальню его тоже пришлось нести на руках, и с тех пор он так и не нашел в себе сил встать с кровати. Эдуард проспал всю ночь и бóльшую часть утра, но все равно проснулся совершенно разбитым, словно ни на минуту не смыкал глаз. И вот его кормят с ложечки, как младенца.

Смерть – он впервые по-настоящему ощутил ее приближение.

Конечно, король знал, что умирает, но никогда еще мысль об уходе не вставала перед ним с такой страшной очевидностью. Силы оставили его и вряд ли уже вернутся. Приступы кашля участились, в суставах и позвоночнике появилась ноющая боль. Даже голова у него словно бы растрескалась на небольшие кусочки, и мысли с трудом, будто бы через густую облачность, достигали мозга.

Он умирает.

Уже. Разве мастер Бубу всего неделю назад не дал ему как минимум шесть месяцев? А в лучшем случае – и год.

«Я умираю», – подумал он в каком-то странном оцепенении. Получается, гораздо раньше, чем ожидалось. Никакие супы не имеют никакого значения.

– Государь… – настаивала няня.

– Оставьте меня, – пробормотал Эдуард, а когда та не проявила достаточного проворства, рявкнул: – Оставьте!

Пэтти подняла голову и обнажила зубы, пугая несчастную старуху.