Моя любимая сестра

Винс был начинающим актером, самым большим успехом которого на тот момент значились съемки в рекламе Hellmann’s, где он вгрызается в сэндвич. Его темные волосы падали на светлые глаза всякий раз, как он смотрел вниз, чтобы приготовить свежую порцию фирменного коктейля мероприятия («Волосатый пупок» – ха-ха), и каждая женщина в помещении представляла себе, как он смотрелся бы на нее сверху с этими своими волосами, падающими на глаза. У меня до сих пор слабеют колени при воспоминании, как в конце вечера он поманил меня к себе, чтобы прокричать на ухо (на складе без окон акустика была ужасной):

– Твой бойфренд идиот.

Я подыграла ему, изобразив сомнение.

– Но он окончил юридический в Гарварде и был в списке лучших. – Ничего мой парень не оканчивал. У меня вообще не было парня.

– Не может быть, – возразил Винс, протирая мокрый бокал полотенцем. – Потому что умный парень даже на минуту не упустил бы тебя из виду.

Я закатила глаза, но внутри прыгала вверх-вниз и кричала: «Не останавливайся! Продолжай пытаться!»

– Серьезно, – таки продолжил Винс, перекинув полотенце через плечо и замерев, чтобы окинуть меня взглядом. – Ты безумно красивая.

Знаете, что мне хотелось сказать в тот момент? «Я знаю!» Меня всю жизнь осыпали вот такими сомнительными комплиментами. «У нее красивая улыбка», – услышала я от маминой подруги, когда мне было одиннадцать. Что значит красивая улыбка? У Гитлера была красивая улыбка? Иногда девочки в школе положительно отзывались о моей коже, которой никогда не захотели бы обменяться со мной, – о том, как мне повезло, что не надо беспокоиться о «загаре». И парни идеализировали меня, с таким похотливым рвением говоря о моей сексуальности, что хотелось пойти домой и принять душ. Я смотрела на себя в зеркало, недоумевая, как никто больше этого не видит? У меня была не просто красивая улыбка или хорошая кожа. Я не сексуальная. Я красивая. Безумно красивая.

То, что я признаю себя красивой – и талантливой, могу добавить, – не идет вразрез с моими глубоко спрятанными комплексами. Если уж начистоту, идти по жизни незамеченной – соль на рану. Но на пять минут во вторник вечером, на том складе без окон в популярном районе, меня увидел тот, кто сам был безумно красив, и только это имело значение. Потому что когда мы шли по улицам, держась за руки, то Винс был моим проводником. «О, – думали люди, после оценки привлекательности Винса переключаясь на меня. – Он выбрал ее. Наверное, она тоже красивая. Хотя, если присмотреться – вау! – она такая красивая». Вот почему я выбрала Винса.

Следует отметить, что сначала у нас все шло хорошо. В Новый год нас сфотографировали целующимися в пьяной толпе, мы не знали, что камера смотрела на нас (вот это были деньки, да?). Винс обхватил мое лицо руками и прикусил нижнюю губу зубами. Страсть исказила наши лица, мы выглядели измученными и лишенными базовых человеческих потребностей. «О боже!» – воскликнула я, захлопывая ноутбук и прикрывая лицо от разочарования, когда увидела фотографию в Фейсбуке. Что-то такое личное и первобытное не стоит выставлять на всеобщее обозрение.

Секс был без выкрутасов, регулярный и бурный. Отчего реальность, в которой у нас ничего сейчас нет – по крайней мере, друг с другом, – кажется жалкой. Знаете, как редко этим занимаются пары, если у них умирает ребенок? Это просто ужасное напоминание о потерянной жизни, чтобы остаться с человеком, который помог его создать. Секс – это мертвый ребенок в нашем браке. Мое сердце разрывается на части, когда я смотрю на Винса и вспоминаю, что потеряла. Нам не избежать супружеского проклятия реалити-шоу. Единственный вопрос – когда это произойдет. Когда?

– Ты хорошая подруга, Гринберг, раз пришла сюда и рассказала нам все, – замечает Винс, вставая передо мной и нанося гель на свои густые волнистые волосы. На некоторое время, пока плоская задница Винса оказывается у моего лица, я хотя бы избавлена от лицезрения своего горя в зеркале.

Неважно, что говорят, я знаю, что когда-то Винс любил меня – до того как я стала богатой и знаменитой. Я умру, зная, что кто-то видел настоящую меня и не отвернулся от отвращения. Не думаю, что Бретт может похвастаться тем же.

* * *

Двери на нижнюю террасу пентхауса распахнуты, июньская ночь напоминает ванну, в которой просыпаешься, радуясь, что не утонул. Фонари освещают увитые глицинией беседки, и в дровяном камине запекается раскатанное руками тесто из Franny’s. Хорошая могла быть сцена, подпиши отель Гринвич нужное разрешение и не сбеги работники Franny’s, узнав, что их фирменную пиццу придется готовить в обычной духовке. В результате мы находимся в золотом баре четырехзвездочного отеля в мидтауне, где через каждые семь шагов в наши лица пихают подносы с пересоленным тартаром из тунца.

Мы с Джен скромно комментируем оформление, потому что на нас микрофоны, и камеры запишут аудио, даже если объектив не направлен на нас. «Очень мило», – говорит Джен, наполовину улыбаясь, наполовину кривясь. Мой взнос: «Я никогда не бывала в этой части города».