Моя любовь, моё проклятье

Вместо дежурного «здравствуйте» он обогнул стойку, урвал поцелуй и, вдохновлённый, отправился к себе. Работа, чёрт бы её побрал, работа...

Перед тем, как зайти в кабинет, оглянулся:

– Кофе не надо, давай лучше в бар в обед спустимся?

– Как скажете, Ремир Ильдарович, – тепло улыбнулась она.

Астафьев, конечно же, между делом заглядывал к нему не раз. О серьёзных делах вроде бы говорил, но и от насмешек никак не мог удержаться. Но Ремир на все его подколки лишь благодушно улыбался.

– Ты выпил, что ли? – обескураженно спрашивал Макс – обычно ему так нравилось вгонять его в краску, а тут…

На обед, как и договаривались, никуда не поехали, спустились с Полиной в кофе-бар.

При каждом удобном случае Ремир норовил украсть её поцелуй, вот и в лифте тоже. И плевать, что там камеры. Кто эти записи смотрит, кроме Анчугина? А ему по штату не положено чесать языком. Зато те, кто почесать языком любят, уж собрались в кофе-баре за бурным обсуждением новости дня: директор явился побитый!

– Вот если честно, девочки, нисколько не удивляюсь, с его-то замашками! – призналась Инга Миц из бухгалтерии. – Донарывался называется…

Остальные на неё зашикали, потупили глаза. Она оглянулась, увидела за спиной Ремира и её аж перекосило, бедную. Ремир усмехнулся про себя, а затем, ошарашил дам окончательно: улыбнулся им, пожелал приятного аппетита и, приобняв Полину за талию, повёл её к дальнему столику.

Обедать в местном баре – это, конечно, не дело. Ну какой это обед – сэндвичи и бургеры? Но изредка можно, а главное, приятно было созерцать вытянувшиеся лица местных кумушек.

– Приятного аппетита, Полина, – промолвил он, многозначительно взяв её пальцы, прекрасно зная, что все за ними наблюдают. – Вот увидишь, отныне на тебя никто даже взглянуть косо не посмеет… А после работы поедем ко мне. Что? Мы же у меня будем жить. У тебя ведь… вдруг опять меня побьют, и тебя со скакалкой рядом не окажется.

– Ну, ладно, ладно, с таким аргументом и правда не поспоришь, – улыбнулась Полина, – ты ведь мне целый нужен…

ЭПИЛОГ

Спустя полгода

Пассажирский Боинг сделал очередной вираж над взлётной полосой и вновь набрал высоту.

Шасси опять не вышло. Какая-то неисправность с передней стойкой, и теперь самолёт нарезал круги над ночным городом, вырабатывая топливо. Кружил с безуспешными заходами уже пятьдесят минут, которые по ощущениям растянулись до бесконечности.

Командир экипажа призывал сохранять спокойствие, заверяя, что это, в принципе, хоть и внештатная ситуация, но довольно частая, и вообще у них всё под контролем.

Однако среди пассажиров мало-помалу назревала паника. Кто-то всхлипывал, кто-то рыдал в голос, многих тошнило. Самых нервных успокаивали стюардессы с лицами каменными и невозмутимыми, как у индейских вождей.

Свет в салоне приглушили, чтобы глаза смогли привыкнуть к темноте в случае аварийной посадки.

Ремир сидел у окна и с лицом, таким же непроницаемым, как у стюардесс и индейских вождей, смотрел в иллюминатор.

Внизу раскинулся родной Иркутск, мерцая мириадами огней. Где-то там был и его огонёк, куда он всей душой стремился. Там семья его, Полина, Сашка… Отчаянно, до рези в груди захотелось их увидеть, и от мысли, что, возможно, этого больше не случится никогда, сердце рвалось, обливаясь кровью.

Справа от него мирно посапывал мужичок средних лет, источая крепкий перегарный дух. Счастливец, набрался в токийском аэропорту ещё до вылета, а теперь спал и в ус не дул. И очевидно, будет спать, пока всё это так или иначе не закончится. Так или иначе...

Невзирая на уверения командира, на ум лезли неумолимые факты: авиакатастрофы в Ташкенте, в Подмосковье, в Ростове, в Тюмени, в Иркутске... Иркутск и вовсе журналисты окрестили «городом падающих самолётов».

Нет, думал Ремир, самое страшное – не погибнуть. Хуже всего тем, кто останется. Что будет с Полиной, если всё закончится плохо? Как она переживёт? Вон он бы… он бы не пережил.

Как же хочется, как сильно, как нестерпимо хочется увидеть её ещё хоть раз! Пусть бы даже последний, пусть хоть на минуту, на несколько секунд, только чтобы успеть сказать «прости» и «люблю». Душу бы, казалось, без раздумий отдал за эти драгоценные секунды.

Они так скверно расстались. Поссорились перед самой его командировкой.

За полгода, что женаты, ссорились они неоднократно, особенно в самом начале. Порой как черти. Бурно, страшно. Но не могли долго держать холод и мирились почти сразу, и часу не могли протянуть. Мирились быстро, горячо, с каким-то жадным упоением впитывая друг друга, оставляя прикосновения-ожоги.

Со временем, подмечал Ремир, ссоры становились реже.

Макс говорил: «Притираетесь», будто он что-то понимал в семейной жизни, закоренелый холостяк.

В их размолвках он стабильно соблюдал нейтралитет, теперь уже не как его друг, а как друг семьи, и вечно ратовал за мир и взаимные уступки.

Хотя, может, и правда притирались. Последние пару месяцев ведь и правда жили душа в душу.

Пока не случилась эта новая ссора. Думать о ней невыносимо. Ещё там, в Японии сто раз пожалел о ней, а сейчас так и вовсе...