Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Купи себе «Весну священную» Стравинского — самую потрясающую музыку на свете.

Что ж, мой ангел, пора заканчивать — устали пальцы. Итурби придет к обеду (раковый суп, бефстроганов, блинчики с сыром), Рут Чаттертон и Ланг (он переживает вместе со мной, советует, помог мне с Кольманом, и поскольку он тоже любит меня, его старания тем более трогательны). Эхерн не сможет прийти из-за проб с этой Ширер. Между прочим, его новая пассия, Мерль Оберон — настоящая потаскуха. В нем вдруг взыграла самонадеянность — он попытался снова ко мне подъехать, а когда я возмутилась, сбежал и набросился на нее. Похоже, он уже сыт ею по горло, потому что опять приходил ко мне, весь пристыженный. Вот и все сплетни.

Тысяча поцелуев, любовь моя. Поцелуй Томи; я завидую вам обоим: «поиски» — такая неприятная вещь.

Мутти

Я проснулась под «Рапсодию в стиле блюз» и подумала, что, как в той молитве, которую детей заставляют говорить с выражением, «я умерла, не успев пробудиться», и попала на небеса! Гершвин… еще до завтрака? Я умылась, оделась с быстротой молнии и сбежала вниз.

Мама в теннисном костюме и с белой лентой на волосах встретила меня со словами: «Доброе утро, радость моя! Давай позавтракаем».

Должно быть, я действительно умерла. Просто я пока этого не знаю. Моя мать, которая считала любое приветствие просто излишним сотрясением воздуха, поздоровалась, и не с кем-нибудь, а со мной! Да еще и по-английски! В нашу жизнь вошел Джон Гилберт, и с этого момента моя мать говорила со мной на английском языке, обращаясь к немецкому лишь для сообщения трагических новостей, больших секретов или когда нужно было сказать что-нибудь особо язвительное, а также под влиянием анестезии или алкоголя. Теннисные туфли придали ей упругую походку; мы вышли в сад, где был накрыт стол, она оглядела его и спросила:

— А где же апельсиновый сок?

Я так и села — хорошо, что рядом стоял стул. Чудеса, да и только! Она позвала горничную и приказала принести тосты и полное блюдо поджаренного бекона, затем вернулась в дом и переменила пластинку. Бенни Гудман? В восемь утра? Она вышла с ракеткой, на ходу подтягивая винтами струны.

— Радость моя, то, что играет этот человек — это все еще называется джазом?

— Да, Мутти, — прохрипела я, потому что от шока у меня пересохло во рту. Она как будто повторяла домашнее задание.

— И именно про это говорят «горячее фортепьяно»?

Я только кивнула в ответ.

— Радость моя, придет мистер Джон Гилберт, ты с ним познакомишься. Он красавец… глаза, как уголья — обжигают! Обрати на них внимание. Поймешь, о чем я говорю.

Я вот-вот познакомлюсь с великим Джоном Гилбертом? Ну и утречко! Я не так уж много общалась с актерами немого кино. Моя мать никому не признавалась — даже сама себе, — что она тоже успела поработать в немом кино. Но Джон Гилберт, как Валентино и Чаплин, — это же сам Голливуд! Я только успела сбегать наверх за альбомом для автографов, как у входной двери раздался звонок, возвещавший его прибытие. Что такое «горящие угли!» Он мог буквально испепелить вас своим взглядом! При этом он мягко, чуть печально улыбался, так что ваше сердце разрывалось от жалости. Он взял меня за руку. Я старательнейшим образом сделала книксен, взглянула на него снизу вверх и получила полную программу — уголья, нежную улыбку — все сразу!

— Дорогая… у нее твои глаза. — Этот голос расплавит металл! Он снова повернулся ко мне. У меня есть дочка твоего возраста. Я называю ее Рыбкой. — Он еще раз одарил меня своей умопомрачительной улыбкой, и они ушли из дома.

Я закрывала за ними дверь, стоя на ватных ногах. Мне стало неловко при мысли о Брайане — я чувствовала себя изменницей, но надеялась, что мистер Гилберт пробудет с нами подольше. Он и побыл с нами, но не так уж долго.

Пока продолжались их отношения, моя мать, казалось, была для него воплощением всех его давних мечтаний. Как она его опекала — по-матерински! Она душила его заботой, и это ему нравилось. А ей безумно нравилась новая цель в жизни.