Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

За три года на студии сняли три фильма с Джоном Уэйном и Марлен Дитрих, и каждый раз все сначала — термосы с бульоном, золотые часы, шелковые халаты — и все впустую! Уэйн вошел в нее мучительной занозой, и Дитрих принялась сочинять про него всякие истории и рассказывала их всем и повсюду так часто, что они вошли в дитриховский фольклор, и их принимали на веру, как библейские догматы. Вот одна из самых популярных историй.

Дитрих приметила Джона Уэйна, тогда совершенно безвестного, в буфете студии и долго уговаривала «Юниверсл» пригласить его на главную роль в «Семи грешниках». Со временем Дитрих еще больше разукрасила свою выдумку: якобы в первый же день съемок Уэйн показал себя «неталантливым любителем», и ей пришлось позвонить своему агенту Чарльзу Фельдману с наказом нанять педагога-репетитора по актерскому мастерству для ее «такого неталантливого» партнера. А то, что Уэйн великолепно сыграл в фильме Джона Форда «Дилижанс», вышедшем в 1939 году, за год до «Семи грешников», вдруг разом вылетело у всех из памяти, когда Дитрих рассказывала свою версию. Стало быть, где-то и когда-то Джон Уэйн довел Дитрих до белого каления, раз она так на него обозлилась.

Много лет спустя, в Лондоне, мы обедали с Уэйном в узком кругу общих друзей, и я спросила, какое колдовское заклятие уберегло его от нападения сирены. Он посмеялся глазами, взял устрицу и, водрузив свое массивное тело на слишком маленький стул, проворчал:

— Никогда не любил чувствовать себя жеребцом в чьей-то конюшне, никогда.

На людях Дитрих заявляла, что не очень жалует «экранных ковбоев».

— Ох уж эти «большие стаканы» — что Купер, что Уэйн — все они на один лад. Только и могут, что щелкать шпорами, бормотать «Честь имею, мадам» да трахать своих лошадей!

И люди ей верили.

Мне всегда хотелось съездить на Каталину, маленький остров у побережья, где продавались сувениры — большие раковины «морское ухо» — сплошное радужное мерцание. Мать мне отказала. Всего-то день пути — туда и обратно, но я услышала: «Нет!»

— Мария так старательно работала, так хорошо себя вела, она заслужила маленькое путешествие, мисс Дитрих, — вступилась за меня Носорожиха.

О, чудо! Я получила разрешение съездить на Каталину! Эта странная женщина явно хотела подружиться со мной, она даже лгала, чтобы выгородить меня. Обычно взрослые так не поступают ради детей «важных персон». Но эта уродина рвалась за меня в бой со всемогущей, всесильной Марлен Дитрих, Звездой Серебряного Экрана. Я никогда не имела такого друга, и, пожалуй, мне было приятно. Она даже купила мне красивую раковину «в память о нашем дне», как она выразилась.

Ремарк наконец решил, что с него хватит, выехал из своего бунгало и арендовал дом в Брентвуде. Ремарк считал его временным жилищем: дом, хоть и милый, почему-то не устраивал Бони, он бы не хотел поселиться в нем навсегда. Он повесил всего одну картину — «Желтый закат» Ван Гога. Остальные стояли у стен. Я дивилась тому, что все эти бесценные сокровища, благополучно пересекшие океан, американский континент, оказались в конце концов в невзрачном домике в солнечной Калифорнии. Бони купил двух собак, ирландских терьеров, составлявших ему компанию. Я часто приходила к нему в гости. При всем своем страстном «отчаянии» Бони был разумнее всех, кого я знала.

У Ремарка был «Дон Кихот» с иллюстрациями Домье, моя любимая книга. Мне нравилась обложка из грубого необработанного холста, нетрадиционно большой размер книги, под стать длинному копью Кихота. Книга радовала глаз, я могла часами разглядывать гравюры, и Ремарк с удовольствием наблюдал за мной.

— Когда-нибудь она будет твоей, я оставлю ее тебе по завещанию, мисс Санчо Панса. Но твой вкус порой чересчур эмоционален. — Он перебирал сотни полотен, выбирая картину, которую я, по его мнению, должна научиться ценить. — Давай сегодня устроим день Ван Гога, — предлагал он.

С Ремарком я всегда была смелой.

— Нет, сегодня день не для Ван Гога.

— А какой же сегодня, по-твоему, день?

— Как насчет Сезанна?

Ремарк улыбался, кивал и снова перебирал полотна.

— Акварель или масло?

Чаще всего я просила Бони показать картины Эль Греко. Его мрачный стиль был созвучен моему внутреннему смятению. Ремарк, конечно, понимал, что в нашей семье творится что-то неладное, и боялся спросить. Все равно он бы мне не помог, а лишь огорчился бы, почувствовав себя импотентом и в дружбе.

Я как-то спросила, почему он не развешивает свои картины, и Ремарк сказал, что дом ему чужд, и атмосфера здесь недружественная. Он надеялся, что дом в Швейцарии еще дождется своего хозяина. Бони занимался распаковкой своих музейных экспонатов из клетей, равнодушно расставляя сокровища династии Танг по пустым комнатам, где вдоль стен лежали скатанными бесценные ковры. Коллекция антиквариата была его единственным другом, собаки — спутниками, а письма к Дитрих — единственным выходом чувств. Он, как всегда, писал по-немецки, именуя себя Равиком.