Моя мать смеется

Когда я вернулась к ней, посмотрев на ждущий минивэн и шофера, стало еще хуже. Она не могла встать. Мы с Кларой ее поддерживали и вместе с ней прошли большой зал среди шума, танцев, столиков и бури радостных криков.

Моя мать еле шла, отвоевывая каждый шаг и задыхаясь.

Мы почти донесли ее до машины, затем занесли на лестницу в доме и так до ее спальни, где мы ее молча раздели.

Мы с Кларой посмотрели друг на друга. Мы понимали, что это серьезно. Сказали друг другу тихо: дело плохо.

У нее был вид, как у живого мертвеца с пустыми, почти безжизненными глазами. Но жизнь в ней все-таки была.

Я держала ее за руку. Она закрыла глаза. Я не знала, заснула ли она, но глаза были закрыты. Она дышала, тяжело.

На следующее утро ее снова положили в больницу, в неотложку.

А мне нужно было уезжать, зарабатывать на жизнь в Нью-Йорке.

Сестра сказала, езжай, ты всё равно здесь не можешь ничего делать.

И если что, она будет жива, когда ты вернешься, я в этом уверена. Я не знаю. Нет. Будет. Шофер отвезет тебя в аэропорт. Езжай.

Езжай в Нью-Йорк. Работать. Поезжай. Возвращайся.

В Нью-Йорке началась бессонница, ночь за ночью.

Квартиру мы выбрали вместе из-за алькова, разделявшего две главные комнаты.

А потом сделали всё по почте: залог, деньги.

Мы не могли себе представить, что стены будут так тесно обступать окна снаружи.

Видно только кусочек неба.

Иногда голубого.

Снег шел только раз, в ноябре.

С. обрадовалась.

Она немного замерзла, но радовалась.

Я села в самолет. Я уже на себя злилась, не нужно было мне уезжать.

Я пыталась читать, но какое там. Потом сказала себе, мне нужно подготовиться. Но как? Нужно представить себя без нее. Но у меня не было никакого воображения. Тогда я стала смотреть в окно, на небо, на облака. В Нью-Йорк лететь так долго. Я говорила себе, мы никогда не долетим. Я била ногой по спинке переднего кресла, сама того не осознавая. Женщина повернулась и сказала мне прекратить, грубо. Ясно, что она не могла знать. Она думала, что я делаю так нарочно, что мне плевать на нее и на ее спину. Я не пила, не ела. Вставала, потом опять садилась. Мы никак не могли долететь. Ничего не поделаешь. Я пыталась дышать, как меня учили, когда у меня приступы тревоги. Но у меня даже не было тревожности. Нет. Я просто пыталась подготовить себя к смерти матери.

Затем нам велели пристегнуть ремни по-английски и по-испански. Мы садились. Мне уже не хотелось садиться. Я хотела остаться в самолете навсегда.

Но мы сели, и люди стали проталкиваться к выходу из самолета, а я ждала. Когда все вышли, я поднялась, я уже ног не чувствовала, но шла.

Чемоданы вращались. Я не обращала внимания. Ждала вместе со всеми, но забыла, зачем.

Вдруг вспомнила, что у меня был чемодан и что мне нужно забрать его с ленты.

Я перепутала. Взяла чужой чемодан.

Кто-то подошел, вырвал у меня чемодан из рук, крича что-то по-испански.

Я сказала, sorry, gracias. Mucho gracias. Поняла, что должна была сказать что-то другое, поэтому потом больше ничего не говорила.

Я стояла перед багажной лентой и в конце концов забрала свой чемодан. Он остался один, это наверняка был мой.

В синагоге, которая была полна народу, мы ждали.

Там у меня под носом были фотографы, операторы. Я их расталкивала. Я хотела увидеть, что будет происходить. Рядом со мной была кузина.

Потом вдруг заиграл свадебный марш, все обернулись.

Не знаю, как именно всё произошло, муж моей сестры шел между рядами с моей племянницей, своей дочерью в белом платье.

Что было потом, я уже не помню. В конце шла моя мать под руку со своим внуком, вид у нее был суровый. Я погладила ее по щеке, когда она проходила мимо меня, после обернулась к кузине и сказала, она долго не протянет. Не знаю, что ответила кузина. Думаю, сказала, она бледная, но я не уверена, полагаю, она опустила глаза. На свадьбе о смерти не говорят. Чуть позднее я видела, как она вытирает слезы, потом она сказала, не говори так, а потом, никогда неизвестно, может быть, она поправится. Да, может быть. Но мне верилось с трудом. Тогда кузина уронила сумочку, мы обе присели, чтобы подобрать разбившуюся пудреницу, из которой высыпалась пудра, помаду, щетку для волос, мелочь. Бумажные платки.

Всё остальное я забыла. Разбитые бокалы, обмен кольцами. Всё. Но есть фотографии. Однажды я их посмотрю.

Я несколько раз распихивала фотографов, столпившихся на маленькой эстраде. Бесполезно. Мне было ничего не видно. Я ничего не видела в тот день, кроме матери.

И вместо того, чтобы радоваться, я всё время чувствовала, как у меня сжимается сердце, вдобавок мне было ничего не видно.