Моя небесная жизнь: Воспоминания летчика-испытателя

Сидя на гауптвахте (а это случалось не раз), я всегда вспоминал изречение основоположника нашего государства (я имею в виду советское государство) Владимира Ильича Ленина, который говорил, что всякий порядочный человек должен отсидеть в тюрьме хотя бы небольшой срок. В те годы политотдельская машина работала исправно, и я был убеждён в том, что Ленин — гений. Гением, он, может, и был, но вот добродушным человеком и заботливым государственным деятелем — вряд ли. Впоследствии, во времена перестройки, когда были опубликованы многие ранее закрытые документы, стало очевидно: люди для Ленина были не более чем материал, обыкновенное мясо. Во время войны — пушечное, в мирное время — трудовое. И в этом смысле Сталин действительно был верным учеником и продолжателем дела Ленина.

Время, проведённое на гауптвахте после забастовки, оказалось для меня небесполезным. В камере нас было несколько человек. Всех солдат, что находились вместе со. мной, я не запомнил. Но один, лет двадцати шести (очевидно, служил с отсрочкой), отпечатался в моей памяти на всю жизнь. Когда я его спросил, сколько времени он находится на гауптвахте, то в ответ услышал:

— Ну, около двухсот дней.

Если учесть, что он прослужил к тому времени полтора года, то срок был солидный. Теоретически, через два дня на третий он снова возвращался на «губу». Мы разговорились. Он, кстати, хорошо вышивал, что явилось для меня большим откровением. Его называли «директором гауптвахты». Начальство относилось к нему довольно сносно, его не загружали никакой работой, всё делали остальные — я и двое солдат-сокамерников.

Мне было любопытно, за какие дела он так долго сидит? «Директор» стал неторопливо рассказывать. Оказалось, что сначала его арестовывали за настоящие нарушения уставного порядка. Ну, а уже находясь на гауптвахте, как поведал «директор», он всегда пренебрежительно относился к любому труду. И за халатное отношение к трудовым обязанностям ему всё время добавляли срок. В результате, говорит, так прикипел к этому заведению, что личный состав подразделения, где он проходил службу, стал о нём забывать. А начальство, наоборот, стало привыкать к тому, что среди арестантов появился своеобразный староста. Иногда гауптвахта пустовала. И если в этот момент в часть прибывала проверка и необходимо было докладывать о том, сколько человек находится на гауптвахте, его вызывали и сажали для отчётности. Он при этом не испытывал никакого дискомфорта, приходил, садился. Распорядок у него был вольный, в отличие от нас, и никаких неудобств от своего пребывания здесь он не испытывал. И я понимал почему: нудная караульная или внутренняя служба его не изнуряла, и он отдыхал. Кроме того, если дисциплинарный батальон не идёт в зачёт службы, то гауптвахта вся целиком в него входит. И никакой разницы, где ты находился — в казарме или на «губе», для «дембельского календаря» нет.

Ко мне он относился неплохо и рассказывал всякие интересные истории, поражавшие иногда своей наивностью, но при этом помогавшие мне приобрести определённый жизненный опыт, в том числе и в вопросах службы. Он всегда повторял:

— Не сопротивляйся воле командира, никогда не упорствуй, гни свою линию молча. И сделай службу такой, чтобы она была приятна тебе и не досаждала командиру.

Это было его кредо. Командирам он не мешал, армии тоже, а служба потихоньку шла.

Меня же гауптвахта угнетала. Во-первых, там бегали крысы. Во-вторых, «доставал» железный распорядок: подъём в пять утра, в шесть часов нам давали пахнущую гауптвахтой похлёбку (кто сидел — тому знаком этот неповторимый запах). Затем отправляли на работы.

27. ШАХТЁРСКИЕ БУДНИ

Сидеть мне было всё-таки тревожно. И я решил поговорить со старшиной этого исправительного заведения: освободят ли меня досрочно, если я выполню свой план работ? Он обещал проконсультироваться. Через пару часов гауптвахтщик вернулся и сказал:

— Да, мы можем тебя выпустить через двое суток, если разгрузишь весь уголь для городка.

А уголь находился в подвале. Я этого подвала не видел, но почему-то согласился. Когда же осмотрел этот непочатый край работы, то даже мои накачанные мускулы дрогнули. И всё же я взялся за работу с юношеским азартом и остервенением охватившего меня отчаяния. Работа кипела. И там, надо сказать, я понял, что такое шахтёрский труд. В подвале в кучах темнел слежавшийся уголь. Его надо было разбивать ломом и колуном, а потом выбрасывать лопатой наружу. Далее этот уголь поступал в котельную и давал тепло всему военному городку.