Моя песня бредёт по свету...

Духовный опыт поколения, самым юным «краем» которого среди молодых поэтов оказался Борис, был необычайно велик, и это обозначилось в даровании юноши, в характере его нелегкой предвоенной жизни и даже в том, как он преодолевал трудности первых месяцев войны. Интенсивность жизни сказывалась во всем: в раннем возмужании, в умении на деле проявлять высокие бескомпромиссные мерила. А отмерено Смоленскому было всего двадцать. И теперь хотя бы пунктиром нужно обозначить хронику его жизни.

Первые странствия, начало ранней детской самостоятельности, привычка заботиться прежде всего о других, душевная щедрость в дружбе — все это связано с отцом, одним из известных журналистов «Комсомольской правды» и деятельным сотрудником многих других газет. Моисея Смоленского очеркисты звали Кэпом, или Штурманом четырех ветров, и это «звание» перешло к сыну.

Борис брался за любую работу, чтобы помочь оставшимся близким. И упорно писал стихи, веря, что это и есть его основное призвание, кроме моря. В тот год Борис рвался в Испанию: «Теперь там передний край схватки с фашизмом», и он гневно читал мне на ходу, раскачиваясь, как моряк, свои стихи, написанные против фашистского диктата и тирании.

Захлебываясь словами, он торопился рассказать про судьбу гениального испанского поэта Федерико Гарсиа Лорки, которого всего за два года перед тем фашисты расстреляли близ гренадской дороги. Борис учил испанский язык, чтобы понимать и переводить Лорку.

Пепел Клааса стучит в сердце мое,
Тяжко свистит над страной
   окровавленной плеть.
Что ж ты бледнеешь?
   Хочешь, вместе споем?
Время бокалам звенеть.

Синее утро, темно-зеленый лес,

Воля, простор — что еще нужно мне?
Я по дорогам пойду
   с песней наперевес.
Время бокалам звенеть.

По запыленным дорогам

   листья мчит ураган.
Рот не зальют свинцом —
   все равно буду петь!
Голову Альбы — в костер,
   а шкуру — на барабан!
Время бокалам звенеть.

Пройдет короткое время, и появятся вольные переводы Смоленского из Гарсиа Лорки. Они прозвучали по радио и в 1939 году были приняты к изданию.

Как на башне желтой долго
Колокол бьет тяжелый,
И на ветер желтый долго
Раскрываются звоны.
Но на башне желтой гулкий
Колокол сник тяжелый.
Только ветер пылью света
Одевает голых.
По дорогам горе бродит,
Созывая к бою.
Горе, коль народ в разброде,
А страна в разбое.

Он неустанно искал новые варианты своих стихов, был жаден в узнавании и щедро делился обретенным. Но если убеждался в том, что его упорно кто-то хочет склонить к компромиссу — в искусстве ль, в жизни ль, — он, мягкий и добрый по натуре, способен был решительно хлопнуть дверью.

Мы много бродили по Москве, в которой он вырос. Борис знал ее, любил и понимал. Мы забирались на Ленинские горы, забредали в Петровский монастырь в самом центре города, рассматривая надгробья Нарышкиных, спорили о Петре и перебирали строки Пушкина. Он мог часами слушать чтение Маяковского, Пастернака, Цветаевой, Хлебникова и Багрицкого и сам знал бездну стихов наизусть. Мы любили слушать Баха и подолгу стояли перед полотнами художников, без новаторства которых жизнь показалась бы плоской. Он читал свои стихи, порой стесняясь их, переиначивая. Он не боялся просить совета и принимал самую беспощадную критику своих стихов. И умел вслушиваться серьезно в слово, найденное другими поэтами.

Еще семнадцатилетним он написал стихи «Ремесло», которые, в отличие от многих других, обязательно хотел включить в будущую свою книгу, и позднее продолжал шлифовать их: