Моя песня бредёт по свету...

Может быть, именно испанская трагедия наложила решающую печать на формирование романтического юноши, пылкого и серьезного, яркого и еще по-молодому необузданного — Бориса Смоленского. Я написал «необузданного» и задумался над смыслом этого слова. А ведь юность и всегда должна быть такой. Лишь с годами мы сами на себя надеваем ту или иную узду. Она помогает нам идти не сворачивая по той или другой дороге, но зато как порой хочется и сорвать ее! Но куда там! А молодость не разбирает — скачет, машет головой на всякие околичности, иногда и ломает буйну голову, но берет порой легко такие препятствия, которые после обходишь с раздумьем и осторожностью. Вообще говоря, как уже задолго до меня было сказано, «золотая сорвиголова».

Вот это ощущение у меня родилось, когда я читал стихи Бориса Смоленского. По-молодому неровные, но легко хмелящие, как еще не перебродившее вино, они оставляют в душе лишь один горьковатый осадок. Понятно какой: безмерно жаль, что так рано погиб талантливый человек. Тут уже ничего не поделаешь, но с тем, что он оставил после себя, можно многое сделать.

Его поэтический темперамент, внутренняя динамичность вылились в афористические строфы стихотворения о поэзии «Ремесло». Разнообразны стихи размышлений, настроений. Которые несли отпечаток времени и судьбы поэта. Глубоко патриотично звучат слова о тех, кто защищал берега советского Севера.

На фронте Смоленский готовил первую книгу стихов для Петрозаводского издательства. В нее вошло все написанное им и в 1941 году: фрагменты поэмы о Гарсиа Лорке, лирика, песня батальона, которая полюбилась однополчанам Смоленского, стихотворный текст первого «окна» Карело-Финского ТАСС и другое.

К сожалению, погибла и эта тетрадь…

Не буду подробно разбирать отдельные стихи или отрывки из незавершенных поэм Смоленского. Могу лишь сослаться на высокую оценку, которую им дали его учителя Н. С. Тихонов и П. Г. Антокольский.

Свою рецензию я кончу стихами самого Бориса Смоленского:

Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями
         о каких-то людях,
Умерших очень молодыми.
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали,
   не дописав неровных строчек,
Не долюбив,
      не досказав,
         не доделав.

Эти строки оказались грустно пророческими. Концовка их о самом себе, а начало как будто (нарочно не придумаешь) о будущем читателе.

Любовь Руднева. Кэп

Жизнь длиной в двадцать лет и три месяца оборвалась 16 октября 1941 года. Погиб почти весь батальон в тяжелом бою, остался на карельской земле и рядовой боец Борис Смоленский. Тогда это называлось — Петрозаводское направление. Дважды до того успел Борис побывать на Севере: в 39-м и 40-м годах его призвали на флот. Но в силу стечения многих сложных обстоятельств снова оказывался в Ленинграде, где в ту пору учился на водительском факультете института инженеров водного транспорта. Казалось бы, осуществлялась мечта, заполонившая его еще с детства, — он станет капитаном дальнего плавания…

Но несмотря на то, что Север встречал юношу неласково, он написал свои лучшие строфы именно о нем, об озерной стране — Карелии, о тех, кто готов схватиться с врагом в Баренцевом море.

Тогда же в черновиках появились две строчки, как предвестие нерассеявшихся тревог:

И на Карельском перешейке
Еще находят наши дневники.

Ничего из написанного Смоленским в армии, на фронте не вернулось к живым, кроме писем. Там, где-то близ Медвежьегорска, осталась — увы, ненайденной — полевая сумка, в которой лежала почти готовая рукопись первой книги. Он предназначал ее для издания, обещанного в Петрозаводске. Но его стихи уже в ту пору знали наизусть многие молодые москвичи и ленинградцы, увлекавшиеся поэзией.

Из всего написанного Смоленским напечатано при его жизни было только 24 строки. Они сложились у Бориса в августовский военный день, который он почти случайно провел в столице Карелии Петрозаводске.

13 августа 1941 года Борис писал в Москву:

«Сегодня испытал забытое наслаждение, читая на всех углах „Окно Карелофинского ТАССа“ — здешнего РОСТА. Посредине — сводка Совинформбюро, по бокам — две больших, в треть листа карикатуры с 24 строками, а подписи — мои. Я был, когда „Окно“ выходило из-под типографской машины, радовался по-щенячьи. Отвык ведь. Первый гонорар, забыв про все, передал весь в фонд обороны».