Моя «Правда». Большие тайны большой газеты

К сожалению, к мнению «Правды» правительство не прислушалось, а ведь после событий в Югославии Америку еще можно было остановить… Но мы промолчали, не дали соответствующее вооружение на Ближний Восток, где по сути дела разворачивается Третья мировая война.

«ЭВЕРЕСТ» В НАУКЕ

Когда вдруг начинает болеть душа, то я начинаю собираться, чтобы поехать в Минск или Киев.

В Минск – там Хатынь. Бродишь среди домов прошлого, пообщаешься со своими родными, что погибли в лесах и на болотах Белоруссии, и душа отходит от сиюминутного, наносного. Начинаешь понимать, насколько нынешние беды ничтожны по сравнению с теми, что обрушились в то военное лихолетье на твою Родину и на тебя. И душа обретает покой.

А в Киев тянет меня общение с человеком, который дает душе уверенность и убеждение, что, невзирая на любые трудности, придет завтрашний день и он будет обязательно лучше, чем вчерашний. И вот, казалось бы, стоишь на краю пропасти, есть только один путь – туда! – но побеседуешь с Борисом Евгеньевичем, и начинаешь понимать, что много есть разных путей и смело шагай по ним. Единственное условие лишь соблюдай – оставайся самим собой, и тогда будущее действительно станет лучше, чем тебе кажется.

Об этом я никогда не говорил Борису Евгеньевичу, обсуждали разные проблемы – от сугубо научных и технических до личных… Кстати, я был поражен памятью Б. Е.! Однажды собирался я в Киев, но уехать не смог – заболела жена. Потом, через полгода, встречаемся с Б. Е., я напоминаю о том, что не смог приехать из-за болезни. «Не вашей, а жены», – уточнил Патон, и я понял, насколько чуткая у него память: до крошечных деталей, до самых ничтожных, казалось бы, мелочей. Впрочем, наверное, не смог бы Б. Е. Патон полвека руководить Академией, если бы терялось в его памяти даже самое ничтожное… И в этом качестве каждому из нас он дает «фору», что констатирую с удовольствием, потому что не могу не восхищаться этим!

Но возвращаюсь «к душе».

Я долго получал удовольствие, когда писал документальную повесть «Эверест по имени Патон». Мы беседовали с Борисом Евгеньевичем, обсуждали разные проблемы, вспоминали прошлое, в том числе и общее. Так случилось, но впервые мы встретились как раз полвека назад, когда Патон возглавил Академию наук Украины. В то время я работал в отделе науки «Комсомольской правды», и понятно, обойтись без ученых Украины просто не мог, что и приводило к частым поездкам в Киев, Днепропетровск, Харьков и, конечно же, в Евпаторию и Симферополь, где находились Центры дальней космической связи и Центр управления полетами. А потом, когда я перешел работать в отдел науки «Правды», контакты только укрепились и развивались.

Общая беда – Чернобыль – не только укрепила отношения, но превратила нас в людей очень близких, так как мы понимаем, что надо делать все возможное (и невозможное тоже!), чтобы справиться с ней. А сделать это можно только совместными усилиями.

В общем, многое мы пережили вместе, и даже те границы, что жизнь попыталась возвести между нашими народами, не пролегли между нами. Они просто невозможны, и на примере Б.Е. Патона это особенно четко видно, хотя политики, как известно, и отличаются слепотой. Но это только им присущая черта, хотя за их ошибки приходится расплачиваться всем нам. Впрочем, не будем о плохом – время все расставляет на свои места…

Итак, повесть «Эверест по имени Патон». Хочу привести небольшие фрагменты из нее, которые позволяют понять, почему я преклоняюсь перед Борисом Евгеньевичем и как перед человеком, и как Ученым.

Судьба Патонов – это величие и трагедии минувшего века. Достижений много, все и не перечесть. Да и надо ли?! Есть главное – верность Отчизне, совесть эпохи. И надежда на будущее связана с теми же звонкими и чистыми именами.

«Я спросил Бориса Евгеньевича:

–  Кто вы? Что значится в паспорте?

– Русский.

–  И ваши „борцы за независимость“ с этим смирились?

– А что им остается? Брат же был „украинцем“. Паспортистка так ему написала, ну а он не возражал – в то время это не имело никакого значения. С этой записью он и умер. Мне же записали „русский“, вот и получилось при одном отце и одной матери один брат – русский, а второй – украинец.

–  И за это вас в начале 90-х годов критиковали?

– Эти „шароварщики“ изгалялись надо мной как могли! И особенно упрекали за то, что мы используем русский язык. Пришлось выступать на сессии Верховного Совета. Я сказал, что наука интернациональна. И как же на меня обрушились, мол, как могу так говорить – ведь наука национальна! Да. Я им отвечаю: ест языкознание, литература, и это – национальная наука. А потом спрашиваю их об естественных науках и прошу показать мне русскую и украинскую таблицу умножения. В общем, в то время атаковали меня отчаянно…

–  Но вы ведь крепкий человек, вас же согнуть невозможно!