Моя прекрасная убийца

На столе стояла коричневая фаянсовая пепельница. Я закурил и принялся расхаживать по камере из угла в угол. От двери до окна я насчитал всего девять шагов. В окно ничего не было видно. Только кусочек неба. Когда я докурил, привели Франциску.

— Ах, вот это кто! — сказала она и осталась стоять у двери, заложив руки за спину. Надзирательница заперла нас снаружи.

— Здравствуй, Франциска! — сказал я осторожно. — Впрочем, я пришел сюда не просто поздороваться.

— А зачем? — спросила она.

— Я собирался… Хочешь сигарету?

— Да, с удовольствием! — она взяла сигарету, села на один из стульев, поблагодарила, когда я дал ей прикурить, и глубоко затянулась.

— Я собирался рассказать тебе, как идет следствие, — сказал я. — У тебя уже есть адвокат?

— Нет, — ответила она, — зачем? Ведь я ни в чем не виновата!

Она посмотрела на меня, затем ее взгляд скользнул по решетке на окне. Она была бледной. Бледной, похудевшей, усталой. У прелестного рта появилась незнакомая складка — нет, не горечи, скорее упрямства и презрения.

Мне очень хотелось ее обнять или хотя бы дотронуться до нее. Но стоило мне сесть напротив и попытаться прикоснуться к ее руке, лежащей на столе, как она тут же убрала ее в карман пальто, в котором пришла с «прогулки». Самое ужасное заключалось в том, что у нее были все основания не доверять мне. Мне следовало еще тогда, в лодке, дрейфующей по ночному Средиземному морю в сопровождении акулы, признаться ей во всем. Но я не сделал этого. Я был влюблен и боялся все испортить. А потом приехали эти злополучные Цироты, и какое-то время Франциска казалась мне подозрительной. Так что я был не вправе обижаться, что она убрала руку.

Несколько минут мы сидели молча и курили. Затем я собрался с духом и коротко рассказал ей суть дела, умолчав, правда, о любвеобильной натуре Цирота и его необычайной прозорливости, выразившейся в оформлении страховок.

Закончив, я попытался приободрить ее:

— Все идет хорошо, Франциска! Им придется тебя выпустить! Поверь мне! Улик, которыми они располагают, слишком мало для обвинения. Тем более, что пятна крови на костюме — уже не доказательство. Выше голову, Франциска! Еще один или два дня… Я доведу это дело до конца!

— Большое спасибо, — сказала она и попыталась улыбнуться, но это ей плохо удалось.

Она протянула мне свою мягкую, теплую и нежную ладошку и закусила губу, чтобы скрыть подступившие слезы.

— Большое спасибо, Лео! — повторила она и повернулась к двери.

Я нажал кнопку на столе. Надзирательница открыла дверь и увела Франциску. Я смотрел им вслед и пытался проглотить ком, стоявший в горле.

Из телефонной будки, душной и раскаленной, я уже в шестой раз позвонил Цироту, но мне так никто и не ответил.

Потом я набрал номер моего друга Кулле, адвоката, больше, впрочем, похожего на сельского ветеринара, светловолосого и розовощекого. В молодости мы вместе с ним играли в любительских спектаклях — «Фауст» и тому подобное. Он тогда был одержим мечтой стать актером. И сейчас его речи в суде — просто артистические шедевры. Присяжные заседатели женского пола с трудом сдерживают рыдания — особенно в тех местах, где Кулле трогательно повествует о суровом детстве и безрадостной юности обвиняемого. Говорят, что на процессе против двух несовершеннолетних воровок-гастролерок государственный прокурор, слушая речь Кулле, прикрыл глаза рукой и тихо всхлипнул. Впрочем, я не очень верю в эту легенду, хотя друга своего люблю и убежден в его замечательных способностях.

У Кулле была новая секретарша.

— Как мне доложить о вас? — спросила она, когда я осведомился, можно ли поговорить с господином адвокатом.

— Барон Хафершляйм, — сказал я.

— Простите, как?.. — переспросила она в замешательстве.

— Так и доложите, — повторил я серьезно. — Просто барон Хафершляйм. Ваш шеф знает меня. Мы с ним старинные друзья, дитя мое. Мы еще лошадей крали вместе.

— Ах, вот как… — бедняжка была в полном смятении, не зная, что и подумать.

— Минутку! — пролепетала она.

Явился Кулле.

— Кого я вижу! — заорал он. — Разумеется! Леопольд! Барон Хафер…

Он засмеялся.

— Надо будет посмотреть в кодексе, нет ли там статьи — за насмешки над секретаршами. Как поживаешь, злодей?

— Мне нужно с тобой поговорить, Кулле, — сказал я.

— Ага! Доигрался! — закричал он. — Она подает на алименты!

— Кто? — теперь был озадачен я.

— Тебе лучше знать! — он засмеялся. — Проходи! Поговорим сейчас. Без четверти двенадцать я должен быть в суде.

Я еще раз посмотрел на молоденькую секретаршу, совсем девчонку, и меня стала мучить совесть за мою глупую шутку.

— Ты хулиган! — сказал Кулле, когда мы вошли к нему в кабинет. — С тебя денежный штраф за моральный ущерб, а в случае преднамеренного повторения — тюремное заключение сроком не менее…

— Ладно, ладно! — прервал я. — Налей лучше!

— Употребление на службе алкогольных напитков недостойно добропорядочного гражданина! — назидательным тоном продекламировал он.

— С каких это пор ты стал добропорядочным гражданином? — осведомился я.

— Два дня назад, — ответил он, — когда моя жена обнаружила, что у меня растет живот.

— При каких обстоятельствах?