Моя профессия ураган

Собрав всю силу воли, я отчаянно пыталась сохранить лицо, и быть внешне спокойной и равнодушной. Господи, почему так больно! От этого стремления не унижаться перед ним, не сломаться, не молить униженно о себе, лицо мое странно одеревенело. И стало походить на ужасную безжизненную маску.

Не выдержав потрясения, я, кажется, закричала… Может, я просто сломалась от тоски и муки? И хорошо еще, что потеряла сознание, а не рассудок: то, что не удалось сделать убийцам, сломать мой дух, удалось хоть на мгновение сделать Лану.

…Очнулась, когда ворвавшиеся тэйвонту были уже в комнате. Я не помню, что я делала и как предотвратила смертоубийство.

— Вон! — коротко показала я им на дверь. Сил говорить не было, и каждое слово давалось громадной силой воли. Никто не должен был видеть мой позор и мою слабость!

Увидев мое белое лицо, тэйвонту побледнели как полотно. Но неохотно подчинились, став за дверями.

Я все же была принцесса! Никто не должен был видеть мои страдания, даже он. И губы дрожали от нестерпимых усилий выглядеть ровно и не разрыдаться. Никто меня еще так не убил…

Да, я вглядывалась в его лицо как сумасшедшая, вглядывалась униженно и искательно, будто надеясь на помилование как на подачку, тщетно пытаясь найти там какие-либо признаки любви.

Господи, скажи нет, что это неправда!! Я бы все на свете простила для тебя. Я бы все отдала тебе, как когда-то отдала себя. Скажи, господи, скажи!! Ведь этого не может быть. Почему же так больно внутри? Почему так больно?

…Наверное, я все-таки дура, старая глупая дура. С другой бы, наверное, так не поступили. Глупое сердце мое все надеялось, что ты увидишь нас и вернешься.

Наверное, правда, я сама в этом виновата. Я отдалась тебе тогда так по детски доверчиво, радостно и счастливо, что, казалось, мне пело и небо, и поле, и лес…

Боже, больно, господи, как больно!

Глупое сердце, оно получило, что заслужило.

Я тогда чуть не повредилась в рассудке. Горе острыми коготками вцепилось в мои внутренности. Тяжесть словно придавила меня, и я перестала соображать. Я только тупо глядела на него. Я утеряла способность воспринимать все здраво, — понимать, что это еще не конец жизни, что и это пройдет, что время залечит все, — я только тупо тонула от нахлынувшего ощущения ужасной, непоправимой беды, обрушившейся на меня и похоронившей мою душу. Лан, мой Лан уходит.

Соображать здраво я была не в силах. Лан уходит от меня. Я только отчетливо и мучительно ощущала его хаотические, болезненные толчки сердца, отдававшиеся в голове, ощущала тупую, ноющую боль внутри, свои холодные, как у покойника, руки, и тягостное, тягостное чувство поверх всего. Лан, мой Лан уходит от меня. Это было невыносимо. Хотелось завыть, закричать, заплакать, как Савитри, броситься куда-то прочь, царапаться и кусаться. Он бросил меня с детьми!

— Ты не потанцуешь со мной на прощанье? — на прощанье спросил он, одевшись.

Я медленно покачала головой. Очередной удар по нервам был очень силен. Я была без совсем без сил. Я должна была знать, что никакая часовня ему не указ.

Боже, какой счастливой я была тогда! Я-то ему верила как самой себе, когда мы венчались среди шума дождя, мокрые, счастливые, в той часовенке. И сердце мое ликовало, будто не странствующий монах, но сам Бог соединил нас, наш дух, наши души и наши тела…

— Ну неужели ты откажешь мне потанцевать, чтоб было что вспомнить о нашей прощальной встрече? — настаивал он, соблазняя. — Когда это еще будет? Может быть, в старости, будучи бабушками и дедушками, мы, еще случайно встретившись, будем отчаянно и с тоской вспоминать ушедшие дни и нашу любовь, жалея, что так произошло, и с тихой грустью глядеть на твой детский портрет…

С трудом, чуть не плача, я согласилась. Лестью и уговорами ему легко удалось меня уболтать, как всегда это удавалось по отношению к глупой девочке. Дурочке!

— Ведь это последняя встреча…

— Хорошо, — сказала, наконец, я сквозь катящиеся против воли слезы.

— Ну вот и молодец, — сказал он, вставая и оттирая слезинки с моего лица. — Я всегда знал, что ты крепкая.

— Какой же ты все-таки мерзавец! — печально сказала я. Что бы он ни сделал, я не могла на него гневаться после всего, что между нами произошло. Боже, за что ты меня так караешь, почему именно он? Ведь этого гада, как поняла я со всей ужасающей ясностью именно сейчас, любило мое сердце. Любило беззаветно и не могло разлюбить.

Но Лан только весело гордо вскинул голову и направился к выходу.

Его тэйвонту бросил на него недоумевающий расстроенный взгляд. Но тот поглядел на него, очевидно, что-то сказав взглядом. Мне не было видно его лицо. Только оба его тэйвонту подозрительно одумались и приняли надменное выражение.

Похоже, он их "успокоил". Он всегда был быстр и решителен. Ударяя, не задумывался.

Они остались сзади. Я насторожилась, снова напрягаясь и холодея.

— Да, возьми с собой Савитри. Я хочу видеть ее перед собой. Пусть мои тэйвонту охраняют ее, — сказал он уже от двери.

Сопоставив подозрительное переглядывание, я заволновалась. А вдруг заговор?

Отрезвление?