Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, рев

† Вчера состоялись трогательные похороны юнкеров Московского Алексеевского училища Фомина, Страдзина и Новика, убитых и растерзанных безумными нижегородскими бунтовщиками. Хоронили на Братском кладбище и плакали все, видя неутешный плач шестилетней девочки, дочери Новика, оставшейся круглой сиротой. Помоги ей, Господи, на этом горе вырасти благополучно и сделаться счастливой гражданкой, а погибшим юнкерам вечная память и Царство Небесное!

<…>

<30 июля (17 июля)>

31 июля (18 июля). Вот последний день войны, продолжающейся ровно три года, и 142-й день революции, день московского обывателя: встал в 7, 5 ч., выпил кофе и съел 4 яйца с подозрительным привкусом (ценою 11 к. шт. и стойка прислуги в хвосте за полсотней 2–3 ч.). Купил газету (10 к.), вести не лучше, не хуже вчерашних, купил газету сам, потому что все домашние пошли в хвосты за более существенным: кто за молоком, кто захлебом. Осмотрел свою жалкую обувь, надобно сменить подошвы, да сказали, что дешевле 12 р. сапожник не берет. Новые ботинки можно купить рублей за 70, а если встать в хвост у «Скорохода»[372], то надо посвятить на это 3 дня (дают отпуски на кормежку и за «нуждой», т. е. так сговариваются сами хвостецы, чередуясь между собой). Пошел в контору. На трамвай, конечно, не попал, но мог бы доехать на буфере, если бы там уже не сидело, вернее, не цеплялось человек 20. По тротуарам идти сплошь не приходится. Он занят хвостами: молочными, булочными, табачными, чайными, ситцевыми и обувными. Зашел в парикмахерскую. Делаю это вместо двух раз в неделю только один: за побритье с начаем заплатил 1 р. 10 к. Парикмахерская плохенькая – в хорошей пришлось бы израсходовать все 2 р. Пришел в контору; сотрудники угрюмые, неласковые, «чужие» какие-то (я – «буржуй», а они – № 3[373]). Пред чаепитием заявили, что за фунт чая надо теперь платить 5 р. 20 к., и то только по знакомству, в оптовом складе Высотского[374]. Велел купить сразу 5 фунтов, а то, вероятно, будет еще дороже. Подают счет за купленные угли – 11 р. 50 к. за куль (дрова уже достигли 100 р. за сажень, а кто говорит, что платит и 120). Сидел в конторе с 9 ч. утра до 6 вечера безвыходно и, конечно, ничего не ел, что вошло уже в обыденку и в привычку. А бывало, прерывал занятия от одного до трех на ресторанный завтрак. Как-то на днях нужно было пойти в ресторан, по делам, так мы втроем заплатили 93 р. и были не в Метрополе или в Эрмитаже, а у Мартьяныча[375]. Съели там по куску белуги, по полтарелки супа с курицей, выпили по стакану кофе (бурда какая-то), еще одну бутылку портвейна и полбутылки коньяку. <…> Я об вине упомянул для того, чтобы засвидетельствовать, что и с пришествием революции, и с устранением полиции пить еще на Руси можно, и взятки кто-то берет по-прежнему, только все это день ото дня дорожает. (За полбутылки коньяку, кажется, посчитали 43 р.) Спирт через ловких людей можно достать рублей 40 за бут. В конторе между прочим подписывал документы, из которых видно, что перевозка в Москве на лошадях с пристани на вокзалы обходится теперь от 30 до 60 коп. за пуд (когда-то за то же самое цена была 2–5 к. Провоз по Волге от Нижнего до Астрахани больше одного р. за пуд, от Ярославля до Нижнего около 50 коп., от Москвы до Нижнего водным путем не менее 60 коп. Все эти цены вдесятеро выше довоенных.

Работают в конторах, на пристанях, на вокзалах, в амбарах лениво, небрежно и часто недобросовестно. Цены подымаются, а нравы падают. Дисциплины никакой нет. Мало-мальски ответственное дело (как у меня, например), а дрожишь беспрестанно. Все идет не так, как нужно, нервирует тебя целый день всякое зрение, всякий разговор, каждая бумажка, а в особенности заглядывания в неясности любого завтрашнего дня. И погода тоже под стать делам, жизненному укладу: целый месяц то и дело дождь. В церквях унылая малолюдность, и вообще все Божье как будто тоже уже устранено. Об Нем что-то ни проповедей, ни разговоров. В последнее время утешаемся тем, что по историческим воспоминаниям такие же безобразия жизни были и во Франции в 1847–1849 гг[376].

К вечеру вычитал, что Керенский опять слетал на фронт и, между прочим, заехал в Ставку, где состоялось опять совещание с участием Брусилова, Деникина⁸³, Клембовского⁸⁴ (главнок. Сев. фронтом), Рузского, Алексеева, Величко⁸⁵, Савинкова⁸⁶ и др. высших чинов военного дела. Сколько в этой пресловутой «Ставке» было уж разных сверхважных совещаний, и кажется, что ни одно из них не дало еще для изнемогающей России желаемого лекарства. Больна она сама, матушка, больны и знахари, лечащие ее. И теперь ничего не выйдет из нового совещания. Нужно перемирие, нужен конгресс. Будет уж, ведь целых три года воюем. Кто-кто не устал от войны, кто не пострадал от нее? Я не верю, чтобы во всем мире нашелся такой человек, который искрение, душою желал бы ее бесконечности. Пускай она для кого-то материально выгодна, но этот же материалист про себя хоть, но тоже вздохнет и скажет, махнув рукою: «Да ну ее к черту, эту самую войну!»