Моя рыба будет жить

Конечно, это она помнила. Она просто забыла латинское название, и было просто невыносимо, что он помнил. Было невыносимо, как он считал нужным говорить медленно и осторожно, и вдаваться в объяснения, будто она была имбецилом или болела Альцгеймером. Этим тоном он разговаривал с ее матерью.

— Нао сразу узнала латинское название, — сказал он. — Поэтому она была так расстроена. Как только она увидела записку, она знала. «Я был бы смешон в глазах окружающих, цепляясь за жизнь, когда я более ничего не могу предложить». Ее отец говорил об аукционе, и Нао это поняла, поэтому она и пошла проверить компьютер. Такая у меня теория.

У него и теория была, это просто невыносимо, как и этот его самодовольный тон.

— Он больше ничего не мог предложить, понимаешь? На аукционе, поэтому он проиграл. И он не хотел показаться смешным в глазах…

— Я уже поняла, — резко оборвала она. — Это отвратительно. Он делал ставки на трусы своей дочери. Только больной станет делать ставки на нижнее белье собственной дочери.

У Оливера был удивленный вид.

— Он просто пытался спасти их, чтобы они не достались никому другому. Не хотел, чтобы их купил какой-то хентай. Он же не для себя их пытался купить.

— Откуда ты знаешь?

— О, вау. Ты сумасшедшая. Если ты правда так думаешь, ты сама больная.

— Спасибо.

— То есть, может, он и неудачник, но…

— Ну, тебе ли не знать.

4

Только слова вылетели у нее изо рта, ей захотелось затолкать их обратно.

— Я не имела это в виду. Ты меня сумасшедшей назвал. Назвал меня больной. Я разозлилась.

Но было уже поздно. Она смотрела, как затуманиваются его синие глаза, когда за ними возникает стена, и как втягиваются за стену уязвимые части. Когда он заговорил, голос его звучал чужим, отстраненным:

— Он не хентай. Он просто любит ее, вот и все.

Она опять выключила свет. Слишком поздно было пытаться что-то исправить. Она проговорила в темноту:

— Если он ее любит, тогда он больше не должен пытаться покончить с собой. Или, наконец, сделать это как следует.

— Уверен, так и будет, — тихо ответил Оливер.

5

Они ссорились нечасто. Ни один из них не любил спорить, и на определенные территории они избегали заходить. Он знал, что не стоит подкалывать ее насчет памяти. Она знала, что не стоит называть его неудачником.

Он им и не был. Он был самый интеллигентный человек из всех, кого она знала, автодидакт, ум, открывший ей заново мир, расколов его, как космическое яйцо, явив ей вещи, которые она сама бы никогда не заметила. Десятки лет он был художником, но из принципа называл себя любителем. Он был страстным ботаником; его хобби было выращивать и прививать, взламывать ограничения межвидовой гибридизации. Бывало, он возвращался из питомника в саду с триумфальным видом, крича: «Сегодня знаменательный день!» — после того, как ему удавалось убедить редкое дерево дать отросток или когда принимался привитый саженец. У себя на подоконнике он выращивал кактусы из семян, крошечными кисточками из соболя собирая крупинки желтой пыльцы с мужских растений и бережно перенося их на женские цветки. Он делал маленькие шапочки из сетки, похожие на шутовские колпачки, для своих Euphoria Obesa, и надевал их на круглые головы женских растений, чтобы не дать оплодотворенным семенам разлететься в воздухе.

До того как он заболел и они переехали на остров, он получал гранты и время от времени заказы на лэнд-арт; вносил вклад в их общий доход, преподавая и читая лекции. После того как они переехали, он продолжал заниматься любимым делом, несмотря на то, что был болен. Он писал статьи, заочно участвовал в арт-событиях, начинал новые проекты, такие, как НеоЭоцен. Ездил в Ванкувер участвовать в создании городского леса под названием «Средства производства», где должны были расти деревья для местных художников: древесина для мастеров по инструментам, прутья для плетельщиков, целлюлоза для производителей бумаги. Где бы они ни путешествовали, он всюду собирал семена и побеги: гетто-пальмы из Бруклина, метасеквойя из Массачусетса, гинкго — живое китайское ископаемое, с тротуаров Бронкса. В Дрифтлессе, еще до 9/11, он собрал корневища боярышника, на который привил мушмулу.

— Это мой величайший триумф! — сказал он, и пока она готовила, он сидел на лестнице и рассказывал ей историю мушмулы — плода, похожего на яблоко, который вкуснее всего есть подгнившим, несмотря на характерный противный запах.

— Похоже на засахаренные детские какашки.

— Мило, — сказала она, подсыпая в суп шалфей.

— Как на эту ягоду только не клеветали, — сказал он. — В Елизаветинские времена англичане называли их «открытая задница». Французы cul-de-chien, или «собачья задница». Шекспир использовал их в качестве метафоры проституции и анального сношения. Где твой том с «Ромео и Джульеттой»?

Она послала его наверх в ее кабинет за риверсайдовским изданием Шекспира, и через минуту он уже сидел на прежнем месте с тяжелым томом на коленях и читал вслух отрывок: