Моя семья и другие звери

– Мать, какая ерунда, – отвечала ей Марго. – Эти твои причитания. Такое могло случиться с кем угодно.

Похоже, этот случай излечил ее разбитое сердце. Она больше не предпринимала одиноких прогулок и не выходила в море на яхте, а вела себя нормально, насколько это в принципе было для нее возможно.

Зима, как правило, приходила на остров незаметно. Небо по-прежнему чистое, море синее и спокойное, солнце теплое. Но в воздухе появлялась какая-то неопределенность. Золотые и алые листья, густо покрывавшие сельскую местность, перешептывались и перешучивались между собой, катаясь разноцветными кольцами среди деревьев и то и дело отправляясь в пробные полеты. Они как будто что-то проверяли, к чему-то готовились и возбужденно обсуждали это шуршащими голосами, сбившись в кучку вокруг того или иного ствола. Птицы тоже собирались группками и, распушив перья, о чем-то задумчиво чирикали. Сам воздух был пропитан ожиданием, как зрители перед поднятием занавеса. Но вот однажды утром ты открывал ставни, чтобы окинуть взглядом поверх олив и синеющего залива красновато-коричневые горы, и вдруг понимал, что зима уже здесь, так как все вершины ночью покрыли рваные тюбетейки снега. Теперь перемен можно было ждать в любой час.

Через несколько дней белые облачка выстраивались перед зимним парадом, мягкие и пухленькие, вытянутые, вальяжные и растрепанные, маленькие и жесткие, как перышки, а потом ветер гнал их, словно беспорядочное стадо овец. Поначалу теплый, он ласково веял среди крон, и листья олив подрагивали и серебрились от радости, кипарисы слегка раскачивались, а палая листва устраивала веселые хороводы, которые заканчивались так же неожиданно, как начинались. Ветер игриво ерошил спины воробьев, отчего те поеживались и распушались, нежданно-негаданно налетал на чаек, так что они останавливались в воздухе и выставляли против него свои белые крылья. Похлопывали ставни, чуть подрагивали двери в проемах. Но солнце все еще сияло, море оставалось спокойным, и горы величественно стояли, побронзовевшие за лето, в своих рваных снежных шапках.

Около недели ветер играл с островом в игры, потрепывал его, оглаживал, о чем-то насвистывал себе под нос среди голых веток. Потом на несколько дней наступало странное затишье, и вдруг, когда ты меньше всего этого ожидал, он возвращался, но это был уже другой ветер – безумный, ухающий, завывающий, налетающий на остров в попытках опрокинуть его в море. Голубое небо исчезало, после того как остров накрывало серой облачной шалью прекрасной выделки. Море синело почти до черноты и покрывалось слоем пены. Кипарисы, как темнеющие маятники, ходили ходуном, а оливы (все лето такие неподвижные, окаменелые, чем-то похожие на застывших ведьм), словно зараженные ветряным безумием, с надсадным скрипом раскачивались на своих бесформенных, жилистых стволах, а листья шипели, переливаясь, как жемчуг, из зеленого в серебристый оттенок. Так вот о чем шепталась палая листва, вот в чем она упражнялась: мертвые листья в восторге взмывали, крутились-вертелись, ныряли и падали в изнеможении, когда ветру надоедала эта забава и он уносился прочь. Потом заряжали дожди, пока теплые, под ними было приятно гулять, большие увесистые капли дробью проходились по ставням, пробегали по виноградной лозе барабанными палочками, горловой мелодией прокатывались по сточным трубам. В Албанских горах реки взбухали и, в оскале показывая белые зубы, еще быстрее устремлялись к морю, по дороге терзая берега, хватая палки, бревна, пучки травы, все, что попадало под руку, и швыряли это в бухту, отчего темная вода покрывалась змеящимися венами из глины и всяким мусором. Постепенно вены лопались, море из синего превращалось в желто-коричневое, а затем ветер на него набрасывался и поднимал угрожающие волны, таких здоровенных рыжевато-коричневых львов с белыми гривами, которые, изготовившись, набрасывались на берег.

Начинался охотничий сезон. Вокруг материкового озера Бутринти появилась звенящая корка льда, а по воде скользили стаи диких уток. На бурых холмах, до нитки промокших, осыпающихся под дождем, зайцы, косули и дикие кабаны в чащах протаптывали ходы, вгрызались в мерзлую землю, чтобы добыть себе на пропитание луковицы и корни. На болотах и в заводях бекасы проверяли своими длинными резиноподобными клювами пористую землю и со свистом, точно стрелы, улетали у тебя из-под ног. В оливковых рощах, среди миртов, таился жирный, неуклюжий вальдшнеп, и стоило его только побеспокоить, как он тут же вспархивал с устрашающим хлопаньем крыльев, напоминающим взметенные осенние листья.