Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

– Он не знал этого. При нем мачеха удерживалась и старалась быть справедливей. А я так ее боялась и жалела отца, что никогда не хотела ему рассказывать. Когда он умер, мне стало еще хуже! Меня уж совсем обратили в служанку. Одевали в такие грязные тряпки, что мне самой себя было стыдно и гадко, а зимой я мерзла от холода. Я должна была каждое утро приносить воды из колодца для всего дома: это была самая тяжелая работа для меня зимою, пока я не привыкла, оттого, что башмаков у меня никогда не было, кроме стареньких сестриных, которые мне едва лезли на полноги, потому что она была на три года моложе меня. По утрам, бывало, бегу я во всю мочь по снегу или по замерзшей грязи через двор за водою; а у колодца, пока вода наберется, прыгаю, прыгаю с одной ноги на другую, оттого, что пятки мне мороз словно огнем жжет… Прибегу с ведром вся синяя, трясусь, так что зуб на зуб не попадет, и должна в комнатах выметать, прибрать все, приготовить сестрам и братьям одеться, помогать их мыть, чаем поить. А потом опять бежать на мороз, за водою или в лавочку за чем-нибудь, мачеха пошлет.

– А вам чаю? – прервала я.

– Ну, и мне иногда давали; только мне было мало времени думать о нем, потому что дела было много… То той, то другой сестренке моей что-нибудь понадобилось; то братья кричали и звали меня на помощь. Кроме меня была у нас одна только старая, полуслепая кухарка. Она меня любила и жалела, только не могла ничем помочь, разве что воду за меня иногда набирала.

– Я бы на вашем месте всех этих ваших сестренок и братьев колотила! – злобно заметила я, сделав жест так, словно крепко, с особенным удовольствием, щиплю кого-нибудь.

– Вот, славно было бы! – возразила Антония. – Чем же они-то были виноваты, бедные дети? Они и сами много терпели от нашей бедности и от грубости своей матери.

– Vilaine diablesse! [Гадкая дьяволица! – фр.] – вскричала я, не справясь со своим негодованием.

Антония улыбнулась.

– Fi! Quel vilain mot! [Фи! Что за гадкое слово! – фр.] – сказала она. – Où l’avez-vous entendu? [Где ты это услышала? – фр.] Не надо говорить дурных слов, тем более, что они никогда ничему не помогают.

– Где же теперь они все?

– Мачеха и сестры, и один брат мой умерли, все в один месяц, от холеры. А меньшой брат мой живет со старшим, с моим родным братом, доктором, в Петербурге и учится там.

– А как же вы, как-то, говорили, что у вас нет родных? Вот есть же брат?

– Есть, но я почти его не знаю… Раза два-три только видела в институте.

– А кто же вас отдал в институт?

– Я сама не знаю! – засмеялась Антония. – Господь Бог верно!

– Как Господь Бог? Как же это? Расскажите, пожалуйста! – пристала я, совсем забыв свое горе и слезы.

– Мой милый друг, – отвечала Антония, – это длинная и грустная история! Лучше я расскажу ее тебе в другой раз.

Но я так начала просить и умолять ее не откладывать, – рассказать мне все, сейчас же, что Антония не могла отказать мне и в тот же вечер рассказала всю свою историю.

Рассказ Антонии

– Ну, вот видишь ли, – начала она, сложив свое шитье, потому что уже стемнело, и принимаясь за чулок в то время, как я умостилась на любимое свое место на скамеечке у ее ног, – я тебе еще не сказала, что мы жили, когда я была ребенком, в маленьком городке, в Финляндии. Моя мать была дочь пастора; а отец служил на русской службе, помню как сквозь сон, что я с братом, который лет на пять старше меня, были очень счастливы, пока была жива мать моя, и жили хорошо, потому что она была отличная хозяйка и помощница во всем отцу. По утрам, пока он был на службе, к нам приходило много девочек и мальчиков, и мама учила до самого обеда, а после обеда переписывала для отца нужные бумаги или садилась шить что-нибудь, пока мы играли тут же возле нее.

Летом, я помню, часто ходили мы на большое озеро, недалеко за городом. Отец любил удить рыбу. Иногда он брал и нас с собою в лодку и катал по гладкому озеру. Я очень боялась, когда брат купался и заплывал слишком далеко в озеро. Мы, сидя с матерью на берегу под высокой скалою, далеко-далеко врезывавшейся в воду, кричали ему и делали знаки, чтоб он вернулся, не плыл дальше; но он часто не слушался нас, и тогда я принималась плакать и со слезами кричать отцу, что Эрнест тонет. Отец только смеялся и называл меня трусихой. Он говорил, что мальчику надо быть храбрым, уметь плавать, стрелять и управлять лодкой, и что нечего за него бояться.