Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

«Вот, говорит, одна только я и люблю Елену, а ты ее не любишь, потому что не хочешь помочь ей». Ведь это что ж такое! X. действительно не знает границ своей жалости к Елене, но разве это настоящая любовь? Разве можно идти на ложь и преступление, для того чтобы доказать свою любовь?! Эта любовь в конце концов будет для них обеих только гибелью – и ничего больше. Вот *** (она назвала имя недавно умершего их родственника, человека довольно известного) – он был большого ума и настоящий, искренний христианин, – умирая, на смертном одре, он меня умолял не поддаваться просьбам Елены и объяснить ей, что, если бы ее желание исполнилось, если бы я согласилась сделать то, о чем она меня постоянно просит, это прежде всего ей самой было бы гибелью…

– Да в чем же дело? – сказал я, – ведь вы говорите все намеками.

– Я иначе не могу говорить.

– Но ведь из ваших намеков я должен заключить нечто ужасное. Вы говорите: «преступление», «погибель»…

– Так оно и есть. Поймите сами, о чем я говорю, – это не трудно. Не заставляйте меня высказаться больше, я сказала совершенно достаточно, чтобы предупредить вас. Берегитесь – можно запутаться! Елена именно такая женщина – она иногда поступает совершенно наивно, просто глупо; но в то же время умеет напустить такого дыму… Если бы знали вы, каких людей она запутывала в свои сети.

– Однако вы сказали так много, что лучше прямо договорить.

– Нет, я ничего не скажу больше! – воскликнула г-жа У. – Я слишком много сказала, и в том, что я сказала, уже совсем мало и, на которых я не поставила точек, сами поставьте, a bon entendeur – salut!

– Так, значит, все эти феномены махатм, вся эта деятельность – только обман, обман и обман! – воскликнул я.

– Я молчу! – торжественно произнесла г-жа У. и действительно не хотела больше прибавить ни слова.

Через несколько месяцев из России она мне писала, вспоминая этот разговор наш и письменно повторяя снова все, мною здесь сказанное. Письмо это у меня хранится.

Вынужденный статьями г-жи Желиховской, которая лучше, чем кто-либо, знает, кого я называю буквой У., говорить о теософическом обществе и его создательнице, я не могу пренебрегать таким важным обстоятельством, не могу и не должен. В цепи доказательств теософических обманов признание г-жи У., не только словесное, но и письменное, является весьма важным звеном.

Я был глубоко благодарен г-же У. за это признание, действительно произведшее на меня очень сильное впечатление и заставившее меня еще строже, еще холоднее относиться к тому, что было перед моими глазами. Ослабить мой интерес к теософическому обществу и к самой Блаватской это признание не могло, ведь уж я сам был настороже, ведь я сам уже сказал себе, что во всяком случае не все феномены Елены Петровны истинные.

Я весьма склонен был присоединиться к мнению г-жи У., что Блаватская – медиум, что большинство ее феноменов медиумического происхождения. Я уже имел случай близко разглядеть многих медиумов и отлично знал, что каждый из них непременно производит иногда явления обманные, но что это еще нисколько не доказывает, что все производимые им явления обманны. Вышло что-нибудь необычное само собою – прекрасно, не выхолит – и вот какая-то непреодолимая сила заставляет медиума «помочь» явлению, сфокусничать. Я давно уже убедился, что таково общее правило не только профессиональных медиумов, но и всяких. Чудесное – это такая бездна, которая неудержимо втягивает в себя, и все цветы, в ней растущие, как ядовитые, так и безвредные, обладают одинаково опьяняющим ароматом.

Я уж и без г-жи У. очень ясно видел, что не могу найти у Блаватской и в ее обществе того, за чем первоначально к ней являлся, но уйти от нее пока не было никакой причины – напротив, были две весьма серьезные причины для того, чтобы не только остаться, но и по возможности сблизиться с нею и с ее обществом. Что касается этой новой теософии и ее литературы – ведь я не знал еще ровно ничего, значит, нужно было хорошенько познакомиться с этой литературой, с этим учением и уяснить себе, что в нем заключается нового и что заимствовано из источников, уже мне известных.

Меня, например, крайне занимал вместе с кружком парижских теософов вопрос о «карме» и «нирване» в объяснении Олкотта, Могини и Блаватской. Да и не одно это. Интересного было чрезвычайно много.

Что же касается самой Блаватской, после беседы с г-жой У. я окончательно дал себе слово во что бы то ни стало разглядеть эту женщину.

Хотя в Европе и не было еще настоящего теософического движения, но оно могло развиться не сегодня завтра (как это и случилось). Теперь вокруг Блаватской собрано несколько человек, через год-другой за ней, пожалуй, пойдут тысячи, как уже пошли в Америке и в Индии. Что же она такое – эта основательница если не нового, то во всяком случае обновленного учения, которое она пропагандирует своими феноменами; что в этих феноменах истинно и что ложно и есть ли в них что-нибудь истинное?