Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

Я открыл глаза. Моей сонливости и слабости как не бывало. Я вернулся к г-же А. и не мог удержаться, чтобы не рассказать ей бывшего со мною, причем очень подробно, со всеми особенностями описал виденные мною пейзажи.

Мы сидели в купе мчавшего нас поезда и беседовали. Вдруг г-жа А., взглянув в окно, крикнула:

– Смотрите! Один из ваших пейзажей!

Мне стало даже жутко. Сомнений не могло быть, как не было для меня сомнения и в том, что я никогда не ездил по этой дороге, не бывал в этой стране. Пока не стемнело, я снова, в действительности, переглядел все то, что видел утром, лежа на кровати с закрытыми глазами.

Приехали мы в Эльберфельд, остановились в гостинице «Victoria» и, решив, что еще не очень поздно, отправились к Блаватской, в дом коммерсанта Гебгарда, чуть ли не самый лучший дом в Эльберфельде.

X

Мы застали нашу бедную «madame» совсем распухшей от водянки, почти недвижимой в огромном кресле, окруженную Олкоттом, Могини, Китли, двумя англичанками из Лондона, мистрис и мисс Арундэль, американкой Голлуэй и Гебгардом с женою и сыном. Другие Гебгарды, а также «племянники и племянницы», о которых мне писала Блаватская, куда-то уехали из Эльберфельда.

«Madame», увидя нас, обрадовалась чрезвычайно, оживилась, затормошилась на своем кресле и стала «отводить душу» русским языком, к ясно подмеченному мною неудовольствию окружавших.

Мы находились в большой прекрасной гостиной. Арка разделяла эту комнату на две части, тяжелые драпировки были спущены, и что находилось там, в другой половине гостиной, я не знал. Когда мы достаточно наговорились, Елена Петровна позвала Рудольфа Гебарда, молодого человека с весьма хорошими манерами, шепнула ему что-то и он исчез.

– Я сейчас сделаю вам сюрприз! – сказала она.

Я скоро понял, что сюрприз этот относится к скрытой за драпировкой половине гостиной, так как там началась какая-то возня.

Вдруг занавеси отдернулись, и, освещенные ярким голубоватым светом, сконцентрированным и усиленным дефлекторами, перед нами выросли две поразительные фигуры. В первое мгновение мне представилось, что я вижу живых людей – так ловко было все придумано. Но это оказались два больших задрапированных портрета махатм Мориа и Кут-Хуми, написанных масляными красками художником Шмихеном, родственником Гебгардов.

Потом, хорошо разглядев эти портреты, я нашел в них много недостатков в художественном отношении; но живость их была значительна, и глаза двух таинственных незнакомцев глядели прямо на зрителя, губы чуть что не шевелились.

Художник, конечно, никогда не видал оригиналов этих «портретов». Блаватская и Олкотт уверяли всех, что он писал по вдохновению, что его кистью водили они сами и что «сходство поразительно». Как бы то ни было, Шмихен изобразил двух молодых красавцев. Махатма Кут-Хуми, одетый во что-то грациозное, отороченное мехом, имел лицо нежное, почти женственное и глядел ласково прелестными светлыми глазами.

Но стоило взглянуть на «хозяина» – и Кут-Хуми со всей своей нежной красотой сразу забывался. Огненные черные глаза великолепного Мории строго и глубоко впивались в нас, и от них нельзя было оторваться. «Хозяин», как и на миниатюрном портрете в медальоне Блаватской, оказывался украшенным белым тюрбаном и в белой одежде. Вся сила рефлекторов была устремлена на это мрачно-прекрасное лицо, и белизна тюрбана и одежды довершала яркость и живость впечатления.

Блаватская потребовала для своего «хозяина» еще больше свету, Рудольф Гебгард и Китли переместили рефлекторы, поправили драпировку портрета, отставили в сторону Кут-Хуми – эффект вышел поразительный. Надо было просто напоминать себе, что это не живой человек. Я не мог оторвать от него глаз.

Больше часу продержали меня Олкотт и Блаватская перед этим портретом. Наконец у меня заболела голова от чрезмерно яркого света, и вообще я почувствовал сильную усталость: путешествие, две ночи, проведенные почти без сна, – все это действовало. Я сказал г-же А., что не в силах дольше оставаться и что вообще нам пора вернуться в нашу «Victoria» и скорее лечь спать. Она сама жаловалась на сильную усталость. Блаватская нас отпустила, взяв слово, что мы вернемся как можно раньше утром.

По дороге в гостиницу мы только и могли говорить об удивительном портрете «хозяина», и среди мрака он так и стоял передо мною. А стоило закрыть глаза – я видел его ярко, во всех подробностях.

Пройдя в свою комнату, я запер дверь на ключ, разделся и заснул.