Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

Блаватская зазвонила в электрический колокольчик, собрала всех своих теософов и стала с присущей ей раздражающей шумливостью рассказывать о происшедшем великом феномене.

Можно легко себе представить мое положение, когда все эти милостивые государи и милостивые государыни стали поздравлять меня с высочайшей честью, счастьем и славой, которых я удостоился, получив посещение махатмы М.! Я заявил, что весьма склонен считать это явление сном или бредом, следствием моего нервного состояния и усталости. Тогда на меня стали глядеть с негодованием, как на святотатца. Весь день прошел исключительно в толках о великом феномене.

Бертрам Китли – английский теософ, близкий соратник Елены Петровны.

«С первой минуты, когда я взглянул в ее глаза, я почувствовал к ней безграничное доверие, и никогда это чувство не покидало меня; наоборот, оно все более росло и становилось все могущественнее по мере того, как я узнавал ее ближе. Благодарность моя к ней за то, что она сделала для меня, так велика, что потребовалось бы несколько жизней, полных безграничной преданности, чтобы заплатить ей мой долг» (Бертрам Китли о Блаватской)

Вечером все собрались в хорошенькой «восточной» комнате, все, кроме Олкотта, бывшего во втором этаже. Вдруг Блаватская (ее перенесли сюда в кресле) объявила:

– «Хозяин» сейчас был наверху, он прошел мимо Элкотта и положил ему что-то в карман. Китли, ступайте наверх и приведите «полковника»!

«Полковник» явился.

– Видели вы сейчас master’а? – спросила «madame».

Глаз «старого кота» сорвался с места и так и забегал.

– Я почувствовал его присутствие и его прикосновение, – ответил он.

– С какой стороны?

– С правой.

– Покажите все, что у вас в правом кармане. Вынимайте!

Олкотт начал послушно и медленно, методически исполнять приказание.

Вынул маленький ключик, потом пуговку, потом спичечницу, зубочистку и, наконец, маленькую сложенную бумажку.

– Это что ж такое? – воскликнула Блаватская.

– Не знаю, у меня бумажки не было! – самым невинным изумленным тоном сказал «старый кот».

Блаватская схватила бумажку и торжественно объявляла:

The letter of the master!.. Так и есть! Письмо «хозяина»!

Развернула, прочла. На бумажке «несомненным» почерком махатмы Мориа было по-английски начертано: «Конечно, я был там, но кто может открыть глаза нежелающему видеть. М.».

Все по очереди с трепетным благоговением брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мне взоры. Увы, я действительно возбуждал во всех этих людях невольную непреоборимую зависть. Помилуйте! Стоило мне явиться – и вот сразу же я не только удостоен посещением самого «хозяина», строгого, недоступного, имени которого даже нельзя произносить, но он и снова из-за того, что я выражаю «легкомысленное неверие», беспокоит себя, делает второй раз в сутки свое «астральное» путешествие из глубины Тибета в торговый немецкий город Эльберфельд, пишет глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопределенности и двусмысленности записку и кладет ее рядом с пуговкой и зубочисткой в карман Олкотта!

Олкотт глядел на меня таким идиотом, Блаватская глядела на меня так невинно и в то же время так торжественно, что я совсем растерялся. К тому же ведь сон мой или бред был так ярок!

«Верить» я не мог, но весь чад этой одуряющей обстановки при моем нервном и болезненном состоянии уж на меня подействовал, я уж начинал угорать и спрашивал себя: «А вдруг я действительно его видел? Вдруг это действительно его записка?». К тому же ведь тут была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая от глубоких недугов женщина, глядевшая прямо в глаза смерти и глядевшая прямо в глаза мне, как глядит человек с самой чистой совестью, сознающий свою полную невинность и не боящийся никаких упреков.

От этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяние, которого не передашь словами и которое испытывали на себе столь многие, самые спокойные, здоровые и рассудительные люди. Я был так уверен в себе, а вот она меня поколебала.

– Скажите, – спрашивала она, впиваясь в меня своими мутно блестевшими глазами, – можете ли вы пойти под присягу, что у вас был бред и что эта записка не написана «хозяином»?

– Не знаю! – ответил я. – Завтра утром я приду проститься с вами. Мне надо домой, я завтра уеду.

XI

И я пришел на следующее утро проститься с нею. Меня провели в очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетом, и спальней. Хозяева всячески заботились о ее комфорте и устроили ей достойную ее обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати вся распухшая и стонала.