Моя сто девяностая школа

Но мы его видели только в кино. Последний раз я ел его три года назад, в 1919 году. После этого мы вообще забыли, что такое пирожные, если не считать тех кулинарных произведений, которые мама и тетя Феня создавали из картофельных очистков.

И вдруг папа откуда-то принес одно такое пирожное.

У меня как раз сидели Шура Навяжский и Женя Данюшевский, и мама дала нам по чашке чая, и к чаю был на всех троих маленький зеленый кусочек постного сахара. Женя, как специалист по геометрии, точно расколол его на три части, и мы наслаждались.

И вдруг эклер.

Мама сказала:

— Ребята, это вам. Мы есть пирожное не будем.

Получайте удовольствие.

В энциклопедическом словаре на букву «У» сказано: «Удовольствие (только единственного рода). Чувство радости и довольства от приятных ощущений». Так вот, у нас начались такие ощущения.

А папа сказал:

— Мы с мамой уходим, а вы срывайте цветы удовольствия.

И мы начали срывать.

Мы поручили Женьке осторожно разделить пирожное, чтобы не вытек крем. Разложили все три части на блюдца, и в этот момент раздался звонок. Пришла Ира Дружинина со своей мамой Елизаветой Петровной.

У Елизаветы Петровны болел зуб, и Ира уговорила ее пойти к моей маме.

Родители были еще дома, и мама быстро забрала Елизавету Петровну к себе в кабинет, а Ира прошла ко мне в комнату.

— Что это вы едите? — спросила она.

— Так… одну вещь… — сказал Женька. Он еще не успел начать.

— Неужели пирожное? Не может быть!

— Представь себе, — сказал я. — Папа принес откуда-то… Что ты стоишь? Садись. Сейчас я принесу чай, и ты будешь пить чай с пирожным под названием «Эклер».

— Ой! — вскрикнула Ира.

А Шура и Женя грустно переглянулись.

— Давай теперь дели три порции на четыре части, — сказал Шура.

— Давайте иначе, — предложил я, — я отдаю свою порцию Ире, а две ваших мы поделим на три части.

— Очень просто: от каждой нашей части по кусочку тебе.

— Идет, — сказал я.

В это время вошли Елизавета Петровна и мама.

— Зуб уже не болит, — радостно сообщила Елизавета Петровна.

Я понял, что нужно проявить гостеприимство.

— Елизавета Петровна, — провозгласил я, — прошу вас к столу. Будем пить чай с пирожными.

Женька и Шурка с ужасом посмотрели на меня.

— А вы, Анна Александровна? — спросил Шурка.

— Хорошо. Я выпью чашечку с вами.

— А как же быть с пирожным? — испугался Женька.

— А вот как! — внезапно сказал я. — Мы отдаем дамам наши эклеры.

— Что вы, что вы! — заголосила Елизавета Петровна.

— Я есть не буду, — сказала мама.

— Не обижайте нас. Все-таки мы мужчины, — заявил Женька.

— И дайте нам себя ими почувствовать, — сказал я.

Дамы согласились, и мы себя почувствовали… Между прочим, чувство было довольно грустное.

Дамы ели пирожные, причмокивая от удовольствия и прихлебывая чай. А мы мгновенно заглотнули кусочки постного сахара и жалобно смотрели на крошки эклера, падающего на блюдца.

Вскоре мы разошлись. Я остался в комнате один, вспоминая красивый, аппетитный эклер, и думал: «Трудно быть настоящим мужчиной, но что-то все-таки есть в этом приятное…»

Мы слушали оперу

У нас был культпоход в театр. Всем классом нас повели на оперу «Дубровский». Было, конечно, очень интересно сидеть в ложе на втором этаже и смотреть, как наполняется людьми большой зал театра, как собираются оркестранты в яме.

А потом заиграл оркестр, поднялся громадный занавес и началось что-то очень странное: все нормальные люди пели. Мы поняли все, что происходило на сцене: старый человек — помещик Дубровский был разорен богатым помещиком Троекуровым. Так бывало при капитализме. Старик очень переживал и умер. А его сын узнав об этом, стал предводителем разбойников и решил нападать на плохих, богатых людей. А сам он притворился французом и придумал себе смешную фамилию Дефорж и с этой фамилией нанялся учителем к дочке Троекурова по имени Маша. И он полюбил эту Машу, то есть хотел на ней жениться. В общем чего это я вам буду рассказывать! Вы все, наверно читали про это у Пушкина. Это все очень интересно: и про разбойников, и как они подожгли дом, и как Дубровский ограбил Антона Пафнутьевича, а тот говорил: «Я не могу дормир в потемках». Но странно то, что все они не говорили, а пели. Даже «пожалуйста» и «спасибо» — ну каждое слово. И это, оказывается, и называется «опера».

Но в общем это нам все понравилось. Особенно мне.

А на другой день у нас был урок русского языка и Мария Германовна вызвала меня.

— Поляков, — сказала она, — что такое подлежащее?

И я запел:

— «Вы меня спросили, что такое подлежащее?

Я отвечаю вам!»

— Ты что, с ума сошел? — спросила Мария Германовна.

— «Нет, нет, — запел я. — Я просто отвечаю на вопрос».

— Что с ним такое? — спросила Мария Германовна, обращаясь к классу.

И встал из-за парты Шура Навяжский и тоненьким голосочком пропел:

— «Он вчера в опере был — вот в чем дело».

И все мальчишки хором поддержали его: «Да, да, да, да!»

— Ну так вот что, — сказала Мария Германовна, — здесь у нас школа, а не опера. Прошу всех певцов выйти из класса.

И восемь человек покинули класс.

Следующие уроки у нас проходили, как драматические спектакли: мы отвечали на вопросы, и никто не пел.