Моя сто девяностая школа

И мы пошли. Она была в черной меховой шубке, в голубом вязаном капоре и выглядела лет на шестнадцать, хотя ей еще не было четырнадцати. Наверно, она была хорошенькой, потому что многие мальчики на нее смотрели, а некоторые даже улыбались. На катке было множество взрослых. Леля сказала, что это все влюбленные пары. Взрослые катались взявшись за руки, а были даже такие, которые танцевали вальс.

Мы вышли на лед, и я сразу потерял устойчивость.

Тем не менее я взял Лелю за руку и попытался с ней покружиться. Ноги разъезжались, но я держался за Лелю, которая хорошо каталась и легко вальсировала.

Очень помогал оркестр. Он явно нас поддерживал.

В этот момент, только я начал расходиться (а вернее — разъезжаться), все катающиеся освободили середину катка и встали по сторонам у елочек. Они уступили ледяное поле молодой паре. Он — высокий юноша в меховой курточке, без шапки. Зализанные волосы, чуть пробивающиеся усики. Она сероглазая блондиночка с косичками, в кожаном пальто и в беретике.

— Это Сережа Соболев из десятого класса! — восторженно сказала Леля. — А с ним его девушка из пятьдесят шестой школы. Не мог найти среди своих… Ничего особенного. Волосы как солома. А он хорош! Он мне чем-то напоминает Долохова. Ты смотрел, как он держится, какая у него фигура, как он свободно скользит?

— Это от меня ускользнуло, — сказал я, стараясь быть остроумным. — Обыкновенный выпускник, самоуверенный и наглый.

Честно-то говоря, мне самому нравилось, как Соболев фигуряет на коньках, и я завидовал его красоте, смелости, успеху у девушек, и именно это мне было противно. Леля уже не смотрела на меня, ее явно раздражало мое катанье, она все время старалась попасть на глаза Соболеву и развратно ему улыбалась, всячески выставляя на вид свою мушку над губой.

Я терпел, но не выдержал.

— С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? — спросил я.

— Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кем-нибудь постарше, — ответила она. — Терпеть не могу недоростков.

Это я — недоросток. Так я понял, во всяком случае.

— А я не люблю старух, — сказал я, обидевшись.

— Это кто же старуха?

— Есть такие.

— Где?

— Поблизости.

— Ты что, ревнуешь? — спросила Леля.

— Кого?!

— Меня.

— Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. — Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.

— Тогда катайся один, — сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.

Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.

А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим — ничего.

И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:

— Дура!

И отвернулся, сделав вид, что это не я.

«Маскарад»

Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на «Маскарад» Лермонтова.

Так называлась пьеса.

Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!

Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему «как в лодке»? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене — любимые артисты Ленинграда — Юрьев, Вертинская, Тимме.

Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили «Маскарад» в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.

— Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого «Маскарада» я могла за раз съесть четыре порции, — сказала Ира Дружинина. — А вообще-то я могла бы и пять…

— А я десять, — сказала Тая Герасимова.

— А я и сейчас могу съесть двенадцать, — заявил Финкельштейн.

— Значит, ты толстокожий человек, — заметила Таня Чиркина, — тебя ничем не проймешь.

— Я вообще не верю в эту ревность, — сказал Финкелыытейн. — Отчего люди ревнуют? Оттого, что думают, что жена им изменяет. А если бы я думал, что моя жена мне изменяет, сказал бы ей сразу «ауфидерзейн!» — и ушел бы на все четыре стороны. Пусть делает все, что угодно, она мне не нужна.

— Значит, ты ее не любишь, — сказала Чиркина.

— А чего я ее буду любить, если она меня не любит? Такая любовь меня не устраивает.

— Думаешь, это так просто: взял и разлюбил! Сердцу не прикажешь, — сказала Берестовская. — Я когда-то в детстве была влюблена в одного мальчика, а он любил одну мою подругу, и я узнала, что он был с ней на «Коте в сапогах», так я целую неделю спать не могла, до того мучилась и переживала.

— Женщины не стоят того, чтобы из-за них мучиться, — вмешался Коля Гурьев. — Надо и о себе подумать.