Моя сто девяностая школа

Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:

— Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.

Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.

Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.

— А я видел живого Николая Второго, — сказал Толя Рясинцев.

— А он тебя видел? — спросил я.

— Думаю, что видел, — сказал Толя, — я и маленьким был очень заметным. Это было на Невском проспекте. Папа держал меня на руках, а он ехал с женой в карете и махал белой перчаткой.

— Тебе махал? — спросил Старицкий.

— Может быть, и мне.

— Домахался, — сказал Селиванов.

— А мой отец брал Зимний дворец, — сказал Яковлев. — Он стрелял в юнкеров и убивал белогвардейцев.

Честно говоря, я очень завидовал Яковлеву. Но сдаваться было нельзя, и я сказал:

— А мой папа один раз ударил городового (это было не совсем так: городовой ударил моего папу, но я уже знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и, кроме того, так было куда лучше).

— А я… — сказал Попов.

Но в этот момент мы поравнялись с трибунами и увидели стоящих на них людей. Они махали нам фуражками и очень хорошо улыбались.

Мы остановились, расстроили все ряды, задержали задние колонны и замахали им флажками.

— Да здравствуют юные советские школьники! — крикнул один из них, и мы все что есть мочи закричали «ура!».

Но тут к нам подскочил Александр Августович и закричал:

— Не останавливаться! Не останавливаться! Вперед!

И нам пришлось пойти.

Мы шли довольные и радостные. Еще бы! Нам, лично нам сказали, что мы да здравствуем.

Ябеда или нет?

На уроке географии, когда учительница Лопакова вызвала Селиванова и спросила его — что такое параллели и меридианы, Герман Штейдинг бросил в Селиванова свернутую бумажку, а она попала в лоб Лопаковой.

— Кто бросил? — спросила Лопакова.

Весь класс молчал.

— Кто бросил? Или вы скажете кто, или я уйду из класса.

Я встал и сказал — бросил Штейдинг.

— Штейдинг, выйди из класса, — потребовала Лопакова, и Штейдинг вышел за дверь.

На перемене ко мне подошли Попов и Чиркин.

— Ты фискал и ябеда, — сказал Чиркин.

— Тебе нельзя доверять, ты предатель, и тебя нужно бить, — сказал Попов. — Готовься.

Попов был сильный парень. Он даже занимался боксом, и ничего хорошего от встречи с ним я ждать не мог. Я не обладал никакой силой, не умел и боялся драться и вообще был, как говорил Старицкий, «маменькиным сынком». Но кругом стояли мои одноклассники, и в том числе девочки. Не мог же я им показать, что я трус.

И я сказал — вот только попробуй, сунься.

И Попов попробовал. Он надвинулся на меня и ударил меня кулаком в грудь. Удар был резкий и сильный. Я почувствовал боль в груди и, главное, обиду, что меня бьют. Я размахнулся и ударил Вадьку по руке. Он засмеялся и, размахнувшись, дал мне пощечину.

Мне хотелось заплакать, обида подступила к горлу, сжала его, я подпрыгнул и ударил Вадьку по носу.

— Ах, ты еще сопротивляешься?! — вскрикнул он, подставив мне ножку, и я упал.

Тогда он навалился на меня и стал делать «макароны» — бить меня ребром руки по шее. Это было мучительно больно. Все же мне удалось вскочить, и я ударил его ногой в живот. Попов рассвирепел, схватил меня за руки и завернул их мне за спину. Казалось, что он ломает мне руки, и мне захотелось закричать «мама!», но кругом стояли девочки, и я закусил губу и сдержал крик.

В этот момент в класс вошла Любовь Аркадьевна, и Попов отскочил в сторону, как будто ничего не было.

Но Любовь Аркадьевна видела все, что было.

— За что ты его бил? — спросила она.

— За ябедничество. — И Попов рассказал обо всем, что произошло.

— Это не ябедничество, а честность, — сказала Любовь Аркадьевна. — Штейдинг кинул бумажку. Он должен был сам признаться. За хулиганский поступок одного ученика не должен отвечать весь класс. За благородный поступок могут отвечать все, а за гадкий — это бессмысленно и нечестно. Поляков сделал правильно. И еще вместо того, чтобы убежать и пожаловаться мне на драчуна Попова, он принял неравный бой с ним. Это благородно. Вы поняли?

— Поняли, — сказал Попов и подал мне руку.

У меня все болело, но я пожал его руку, и мы помирились.

— А все-таки ты ябеда! — сказал мне Попов.

Прошло с этого дня больше пятидесяти лет, и я все еще не могу решить, хорошо ли я сделал и не был ли я тогда ябедой.

Нет, наверно, все-таки надо было мне сказать, что бумажку бросил я, а потом класс пристыдил бы Штейдинга. Так было бы красивее.

Но этот случай помог мне преодолеть свою трусость и научил меня пусть не очень шикарно, но все-таки драться. И я благодарен за это Вадьке Попову.

Вир хабен ферштанден