Моя сто девяностая школа

Сжимая в руке тридцать рублей, я бежал как сумасшедший до магазина Родэ. Влетев в магазин, я положил на прилавок тридцать рублей и сказал:

— Вот… дайте мне эту марку…

Родэ посмотрел на меня с удивлением, но открыл витрину, достал лист с марками, отклеил от него заветную марку, и она оказалась у меня в руке. На оставшиеся пять рублей я накупил красивых марок Судана с верблюдами, Либерии с крокодилом и муравьедом и Танганьики с негритянками.

Родэ завернул марки в целлулоидный конверт, и я пошел домой, усталый от переживаний и счастливый от обладания такими сокровищами.

Я наклеил марки в свой альбом и сел готовить урок по геометрии.

— Ну, как действуют твои часы? — спросил папа, войдя в комнату.

— Нормально, — сказал я, замирая от страха.

— Который час мы имеем?

— Мы имеем семь часов, — сказал я.

— А поточнее? Ты не ленись, посмотри.

— Я, кажется, забыл их в школе, — сказал я.

— Как ты мог их забыть?

— Я оставил их в парте.

— Они же у тебя на цепочке.

— А я их отцепил.

— А где цепочка?

— Тоже там, — сказал я.

— А на какие средства ты купил эту марку, которая появилась у тебя в альбоме?

Что я мог ответить? Я молчал.

— Где ты взял деньги? Уж не продал ли ты свои часы?

Лгать было бесполезно.

— Да, — сказал я. — Я их продал.

Отец вышел из комнаты и два дня со мной не разговаривал.

На третий день папа заговорил.

Когда я проснулся утром и спросил: «Который час?» — он сказал:

— Посмотри на свою марку. Пусть тебе ответит президент Соединенных Штатов.

Леля Маевская

Улыбка, как на рекламе зубной пасты, волны непокорных волос, тревожный тонкий, острый носик и пронзительно-розовые губки. Капризный поворот головы, будто бы недоумевающие плечи, гибкая фигурка, модное заграничное платьице и узкие, с заостренными носами, ярко-красные туфли. Это Леля Маевская. Ей 14 лет, но вполне можно дать семнадцать, и восемнадцать тоже. Она приехала с родителями в Ленинград и поступила в седьмой класс.

Ее появление в школьном коридоре сотворило переполох. Мальчики из 9-го класса перестали бегать курить в уборную и все перемены проводили в коридоре второго этажа. Мы, которые помладше, перестали играть в чехарду и гонять по лестницам, а наши девочки стали активно шушукаться и стесняться своих скромных платьев. И даже красавица Дуся Бриллиантщикова, оканчивающая в этом году, подошла к ней и спросила — где вы достали такие туфли?

Словом, через два дня с ней стали дружить почти все наши девчонки, кроме Лиды Соловьевой, которая сказала:

— Подумаешь, какое чудо! Обыкновенное парикмахерское чучело. У нас три таких бюста выставлены в витрине…

Лида это точно знала, потому что у ее родителей была своя парикмахерская на Большом проспекте.

Но остальным девочкам Леля пришлась очень по вкусу, некоторые из них старались ей подражать и возвращались из школы домой вместе с ней.

Преподаватели относились к ней с осторожностью, боясь, как бы эта модница не испортила им класс.

Тем не менее «модница» вполне прилично училась, была дисциплинированна и ничего не портила.

А меня возмущало то, что Маевская не обращала на меня никакого внимания. Нет, я не был избалован вниманием девочек, но Леля уж слишком не обращала внимания. Она шепталась с Лесей Кривоносовым, со Старицким, с Коцем — и это меня особенно почему-то злило.

Они устраивали какие-то вечеринки у нее на квартире, но мне доступа туда не было, и я втайне переживал. Я считал Лелю очень красивой, она напоминала мне героиню какого-то американского романа, и, чего греха таить, мне очень хотелось пройтись с ней рядом по Большому проспекту, чтобы на нас оглядывались прохожие. Но — увы!

Как-то на уроке литературы, возвращая сочинения, Мария Германовна сказала:

— Маевская написала очень плохо. Орфографических ошибок нет, почерк отличный, но смысл отсутствует. Ты, Леля, ничего не поняла в отношениях Софьи и Молчалина. Молчалин никогда не был влюблен в Софью, как ты пишешь, «до безумия». Он подхалимствовал перед ней и перед ее отцом, но ни капельки не любил ее. Он не любил, а прислуживал. Он так был рад бы прислуживать «собачке дворника, чтоб ласкова была». Я вынуждена поставить тебе «неудовлетворительно».

И тут я увидел впервые, как Маевская плачет.

На перемене я подошел к ней.

— Не расстраивайся, Леля, — тихо сказал я.

— С чего ты взял, что я расстраиваюсь? У меня просто сегодня плохое настроение. И я не люблю, когда мужчины меня жалеют. Я ненавижу это. А насчет Молчалина Мария Германовна не права. Молчалин, во-первых, красивый мужчина, во-вторых, он любил Софью. Иначе бы она не позволяла ему то, что позволяла. Женщина никогда не будет благосклонно относиться к тому, кто ее не любит по-настоящему.

— Откуда ты это все знаешь? — спрашиваю.

— Неужели ты думаешь, что я за четырнадцать лет никогда не любила? Что бы я тогда в жизни понимала? Эх, Володя, Володя!.. Вот станешь совершеннолетним, тогда поймешь.

— А ты тоже не совершеннолетняя.

— Женщина раньше развивается.

Леля говорила и смотрела куда-то вдаль, и глаза у нее были как у моей тети Любы, когда она шла на танцы.