Моя сто девяностая школа

— Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, — находчиво ответил слепой.

— Продолжайте, — серьезно сказал Бобка.

— А продолжать нечего. Сказали мне «пошел, старик», и я убрался восвояси.

— Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?

— Повторяю вам — я обожаю музыку. Я ведь «поверил алгеброй гармонию», но слепой скрипач в трактире — это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.

— Ясно, — сказал Рабинович. — Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.

Сальери содрогнулся.

Я бодро подошел к судье.

— Вы — Моцарт?

— Да, покойный, — сказал я.

— Как же вы, если покойный, находитесь здесь?

— Настоящая музыка живет вечно, — ответил я.

Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.

— Ваши отношения с Сальери?

— Самые хорошие, дружеские.

— Как же он вас отравил?

— Кто?

— Сальери.

— Вы говорите чепуху.

— Вы слышите? — закричал Сальери. — Я не мог этого совершить! Это клевета!

— Гражданин Сальери, вы в суде. Прошу не разговаривать. Вам будет дано последнее слово.

— Почему последнее? — закричал Шура.

— Тише!

И судья ударил кулаком по столу.

— Странная манера вести заседания, — сказал Сальери.

— Значит, вы не верите, что он вас отравил?

— Конечно, нет.

— И вы не заметили, как он вам что-то подсыпал в ваш бокал?

— Не заметил. Я весь был в своем Реквиеме. Помните?

Я сел за рояль и сыграл «Турецкий марш».

— По-моему, если я не ошибаюсь, это «Турецкий марш», — сказал Бобка.

— Вы правы, — заметил я. — Но я исполнял «Турецкий марш», а думал о Реквиеме. Так бывает у нас, композиторов. А мой черный человек мне день и ночь покою не дает…

И тут вышел Монька Школьник в черном клеенчатом плаще. Постоял и ушел.

— Ясно, — сказал Бобка. — Значит, вы отрицаете факт отравления.

— Полностью! — крикнул Навяжский. — Мало ли кто что говорит. Нельзя верить всем слухам. Честно говоря, я завидовал Моцарту, его гениальности и способности легко и быстро писать. Но я глубоко чтил Моцарта, и я бы никогда не посягнул на его жизнь, не лишил бы мир такого гения.

— Ясно, — сказал Бобка и посмотрел на Марию Германовну. Она кивнула головой, и он сказал: — Достаточно. Прошу свидетелей выйти. Слово имеет защитник Леня Селиванов.

Селиванов вытер глаза платком с надписью «Ленечке от мамы».

— Не могу без слез смотреть на этого старого, усталого человека, — сказал он, кидая взгляд на сосущего карандаш Сальери. — Преодолел он ранние невзгоды и ремесло поставил подножием искусству. Он стал ремесленником, а Моцарт парил херувимом, с поразительной легкостью сочинял свои опусы, и, конечно, в душе Сальери зародилась зависть. Вы поглядите, как он грызет карандаш. Меня интересует одно: действительно ли он бросил яд в вино? Кто это видел, товарищи? Откуда мы это узнали? От Пушкина. Пушкин, конечно, величайший поэт, он создал поразительной силы образ Сальери, в котором черная зависть заполнила весь сальеревский организм и толкнула его на преступление. Но где взял Александр Сергеевич эти факты? Прочел в газетах того времени? Нет. Услышал от очевидцев? Не было очевидцев. Беседовал с врачами, присутствовавшими на вскрытии Моцарта? Не было такого вскрытия! Может быть, прочел дневник Сальери? Сальери не Элла Бухштаб, и он не писал дневников. Значит, это родившаяся легенда, а попросту сплетня. Она дала возможность Пушкину написать блестящую трагедию, заклеймить страшное чувство зависти, противопоставить талант ремесленничеству, доказать, что дело не в алгебре, которую, видимо, Моцарт не любил так же, как я, но маленькая трагедия Пушкина не может еще являться обвинительным актом Сальери. Вы посмотрите на этого несчастного, как он переживает!

Все обернулись и увидели, что Шурка плачет настоящими слезами. Он натер луком глаза, и у него текли слезы.

— Эти слезы впервые лью… — прошептал Шурка.

— Суд удаляется на совещание, — сказал Бобка.

И Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов покинули класс.

— Ребята, очень неплохо, — сказала Мария Германовна. — И все хорошо знают «Моцарт и Сальери», и уж теперь весь класс будет знать произведение.

— Минутку! — закричал Рабинович. — Мы забыли дать последнее слово подсудимому. Пожалуйста.

— Я не виновен, — сказал Шурка. — Это наговор. Меня оклеветали. Я сам скорблю о его безвременной кончине. О Моцарт, Моцарт! Я кончил. Спасибо за внимание.

— Суд окончательно удаляется на совещание.

Через десять минут Юра Чиркин опять громовым голосом сказал:

— Суд идет!

И все стоя выслушали приговор, который прочел Бобка: