Моя тетушка — ведьма

Когда мы снова оказались на островке тишины и разобрались, кто что от кого услышал, то чуть животы себе не надорвали от смеха и решили, что «сосед Джон» — отличное имя для призрака. Так мы его теперь и называем. Я все время представляю себе огромного красного пиратского попугая, только Крис говорил еще и про шута, и когда я об этом вспоминаю, то поправляю картинку и делаю из красного попугая другого, белого, с желтым хохолком — ну, какаду. По-моему, хохолки у них похожи на шутовские колпаки, а призракам положено быть белыми. Но вообразить, чтобы так выглядел человек, я не могу.

Крис рассказывал мне про призрака весь день — в час по чайной ложке, урывками. А кое-чего он мне вообще не рассказал, я уверена, и теперь я ломаю себе голову, почему и чего именно.

Он сказал, что в первую ночь вдруг проснулся от испуга — решил, будто забыл задуть свечу. Но потом он понял, что это светит в окно уличный фонарь. На фоне окна было видно очертание человека, он стоял, ссутулившись, спиной к Крису. Похоже, человек рылся в одном из стеллажей.

— Ну, я его окликнул, — сказал Крис.

— Страшно было? — спросила я. При одной мысли об этом у меня сердце прямо бухало.

— Конечно было, просто сначала я подумал, будто это грабитель, — ответил Крис. — Я сел и вспомнил, как много людей убили, когда они вспугивали грабителя, и решил притвориться, будто сплю с пистолетом под подушкой. Ну и сказал: «Руки вверх и медленно повернитесь». Он развернулся и как вылупится на меня. Вид у него был совершенно потрясенный — по-моему, он вообще не ожидал никого тут застать, — вот мы и таращились друг на друга некоторое время. Тут я уже сообразил, что он не грабитель. Не то выражение лица. Ну, то есть чокнутое, конечно, но не грабительское. Еще я почему-то сразу понял, что он потерял что-то нужное и теперь ищет, поскольку оно должно быть в этой комнате. Тогда я спросил: «Что вы потеряли?» — а он не ответил. Сделал такое лицо, будто сейчас заговорит, но не заговорил.

Крис сказал, он даже тогда не понял, что этот человек — призрак. Сначала он заявил, будто до него это дошло вообще только на следующее утро, когда он сказал мне, что у него призрак в комнате. А потом поправил сам себя: нет, кажется, он это понял, когда человек только собрался повернуться. В комнате было потустороннее ощущение, сказал он. Потом опять стал сам себя поправлять. Наверное, призраки — такая штука, что, когда их видишь, в голове все путается. Крис еще сказал, что начал удивляться сразу, как заметил, что на человеке такой странный темно-зеленый плащ, весь изодранный и в грязи.

Когда Крис дорассказал до этого места, мы уже зашли по пляжу далеко-далеко, мимо всех лодок, сложенных на бетонном откосе, почти до самого Кренберийского утеса. Мы посмотрели снизу вверх на огромный, высокий розоватый утес. Он был даже немного похож на дом — весь зарос плющом. Наверху было видно дыру в плюще и немного нового ограждения. Тут мы оба почему-то стали очень рассудительные.

Крис сказал:

— Некоторые скалы внизу видны даже в прилив. — Да, но была же ночь, — ответила я. — Машину заметили только утром.

Тогда Крису стало интересно, как достали машину. Он решил, ее выволокли вверх по утесу на лебедке. Я сказала, что было бы проще поставить ее на плот и подплыть к бетонной набережной.

— Или отбуксировать ее по песку в отлив, — согласился Крис. — Бедная старенькая машинка.

После этого мы повернули и пошли обратно через город. Я все думала о машине. Я же знала ее как свои пять пальцев. Это была наша семейная машина, пока полгода назад папа не увез на ней во Францию даму по имени Верена Бланд и не позвонил сказать, что не вернется. Интересно, думала я, осталось ли еще пятно на заднем сиденье, где я раздавила коленкой яйцо, когда подралась с Крисом. Может, морская вода выводит пятна от яиц? И тут я опять вспомнила про роман, который оставила в тайничке над радио. Все смыто морской водой. Мне было противно думать, что в машине теперь пахнет морем и ржавчиной. Там всегда пахло по-особенному. Однажды папа случайно сунулся в чужую машину и понял, что она чужая, именно по запаху. Крис никогда не ладил с папой. А я всегда ладила — когда папа не был в очень уж мерзком настроении.

— Когда же ты понял, что это призрак? — спросила я.

— Да наверное, только под конец, — ответил Крис. — Он ничего не сказал, лишь улыбнулся — такой, знаешь, классной, обалденной улыбкой, хитрющей-прехитрющей. А пока я думал, что тут смешного, вдруг смотрю — а сквозь него видно книжки на полках и он вроде бы тает.

«Итак, у нас уже четыре разные версии», — подумала я.

— А тебе не было страшно?

— Да нет, не особенно, — сказал Крис. — Он мне вообще-то понравился.

— Он приходит каждую ночь?

— Да, — кивнул Крис. — Я каждый раз спрашиваю, что ему нужно, а он вроде бы собирается сказать — но не говорит.

Ветрено было и среди домов — кремовых домов, розовых домов, высоких серых домов со скрипевшими на ветру вывесками «Полупансион», — и песок все стелился по мостовой, словно потоки воды.