Моя война

Поскольку собрание затеял я, то и вступительная речь была за мной. Зная, что присутствующие – все беглецы, и многие не единожды, а также понимая, что в храбрости никому из них отказать нельзя, я сразу же «взял быка за рога» – после патриотического вступления поставил вопрос о побеге и настаивал на исполнении его в ближайшее время. Куда бежать – все уже знали: только на запад, а там – будь что будет.

После длительного обсуждения решили месячишко-другой выждать, осмотреться. А потом бежать всем. На риск быть повешенным не пошел только один «старик»: невысокого роста, черноусый, лет около пятидесяти, мордвин. Он сказал откровенно и четко, что не побежит, так как его здоровье не выдержит. Сообща решили, что он «заболеет», и недели через две его вернули в лагерь.

Мне показалось, что единение полное, и стоит только дать команду, как все дружными рядами зашагают на запад. Но примерно через месяц выяснилось, что сытая жизнь, хорошее отношение конвоиров, не слишком тяжелая работа (можно и посачковать), ворованный табачок (да еще и девушки появились) сделали своё дело.

Первым с сомнениями по поводу побега выступил цыган – блатной ухарь. За ним потянулись другие. Мой напарник Николай долго молчал, но, наконец, с трудом выдавил из себя: «Давай дождёмся лета».

Собирать «конференцию» второй раз не имело смысла. Я и еще несколько товарищей хотели бежать немедля и только ждали подходящего момента. Какого? Да мы и сами не знали, но хорошо представляли, что просто так бежать трудно, нужен какой-то толчок, ибо «беговая инерция» давно пропала.

И этот толчок появился. Тот день в команде «387 Rur» ознаменовался очередным инцидентом с усатым мастером. Он явился на работу в плохом настроении, придирался по пустякам и явно вызывал нас на ссору. Обед не смягчил его настроения, а наша необычная для него пассивность не успокаивала его, как того желали мы, а наоборот, злила еще больше. Накалив себя бессмысленными придирками, он пришел в ярость от какого-то пустяка и, схватив толстого Ивана за грудки, стал осыпать его бранью. Иван молящими глазами глядел на меня, работавшего по соседству.

Ярость подкатила к горлу, глаза заволокла пелена, я понял, что сейчас совершу глупость, но сдержать себя не смог. Положив лом на плечо, я подошел к взбесившемуся мастеру и, задыхаясь от гнева, крикнул: «Zurück!» («Назад!») Усатый, отпустив Ивана, оторопело и с испугом уставился на меня.

Не в силах сдержаться, я продолжал кричать по-немецки: «…Если ты, арийская собака, еще раз полезешь драться, я проломлю тебе голову».

От этих слов усатый пришел в себя. Не сказав ни слова, он направился к вагончику и, тяжело поднявшись по ступенькам, хлопнул дверью.

Ребята побросали работу и подошли к нам с Иваном. Громко, не стесняясь в выражениях, они возмущались случившимся. Больше всех орал цыган. Он крыл усатого отборным матом, призывал бросить работу и уйти в барак. Некоторые ему возражали, памятуя о недавнем визите гестаповца.

В разгар споров открылась дверь вагончика, и на крыльцо вышел усатый, а за ним кривоногий. Усатый молча указал пальцем на меня. Кривоногий кивнул и вернулся в вагончик, а усатый с торжествующей улыбкой направился к военнопленным.

– Работать! – гаркнул он.

Ребята разошлись по местам. Усатый подошел ко мне и, погрозив пальцем, шепотом проговорил: «Это тебе даром не пройдет». Я промолчал, но от этих слов по спине пробежал холодок. Стало ясно – готовится расправа. Надо было что-то предпринять. Бежать! И как можно скорее. Вот единственный выход, тем более что мысль о побеге меня никогда не покидала.

Смущало только, что бежать придется одному, ведь большинство ребят заявили, что о побеге можно будет серьезно говорить только летом, а сейчас – начало февраля, снег, дождь, холод. Но толчок получен, виселица в случае неудачи меня уже не пугала. О компромиссах и не думал, хотя такая возможность не исключалась. Достаточно было с переводчиком и обер-ефрейтором (он бы поддержал) переговорить с усатым и кривоногим, извиниться перед ними.

Но мне все равно пропадать, а ребят я не имею права уговаривать на такой шаг. Да и уговаривать опасно, уж слишком они расслабились. Кто-нибудь из них может и предать.

Я решил бежать в одиночку, хотя уже пережил тоскливое одиночество отверженного, когда осенью 1942 года бежал из конотопского лагеря.

Обер-ефрейтор правильно рассчитал, думал я: после голода, холода и побоев хорошая кормежка и тепло на какое-то время удержат и самых строптивых. О побеге со мной говорят 2–3 человека, остальные молчат.

Итак – один. Мучил вопрос: говорить о своем решении? Не сказать? Бежать втихую? Это равносильно предательству. Ведь, в конце концов, здесь все такие же, как я, – беглецы, штрафники.

Сказать – поставить себя под угрозу выдачи. Ведь люди-то изменились. Вспомнилось, как в Борвенково подлецы за буханку хлеба выдавали евреев и комиссаров. И это было в первые же дни пленения. Теперь, когда люди прошли суровую школу борьбы за жизнь, когда некоторые, дорожа своей шкурой, стали предателями, можно ожидать всего.