Моя война

А что, если это – моя трусость? В чём могу обвинить таких же, как я, военнопленных?

Ведь в Гомеле я сам не нашел в себе сил для побега. Но мысли о предательстве не было. Почему же я плохо думаю о своих товарищах? Нет, надо сказать. Но когда и как? Чем напряженней работала мысль, тем энергичнее я налегал на лопату. Ребята стали поглядывать на меня. Я это заметил.

– Что, думаете, прощения вымаливаю?

– Ничего мы не думаем, просто удивляемся.

Я вытер пот со лба и опять начал работать, но уже не так рьяно.

Решение пришло. Бежать нужно в первый же час пребывания в бараке. Будет уже темно, а проверяет обер-ефрейтор в 23.00. Перед уходом надо объявить, и если найдется предатель, то не успеет доложить.

Тело ощутило знакомую дрожь спортивного азарта, а в глубине души зарождалась песня: «В путь-дорожку дальнюю». Это был симптом верного решения и… успеха. Уже ничто не могло меня удержать, даже виселица в финале.

После работы я вошел в барак и бросил на ходу Владимиру:

– Повар, готовь бифштексы на дорогу – я ухожу!

– Как уходишь?

– Очень просто. Думаешь, приятно попасть в гестапо?

– Ты зря затеял. Во-первых, сейчас зима. Где прятаться днем будешь? Где спать? Во-вторых, никакое гестапо тебе не грозит – просто обратно в штрафной лагерь отправят. В-третьих, убежишь – нас подведешь, всех отправят в штрафной. Хочешь, я пойду и договорюсь с кривоногим по-хорошему – попрошу за тебя прощения? Он вызовет тебя. Ты тоже извинишься, и все закончится благополучно.

Нас окружили ребята и внимательно слушали разговор.

– Ты меня брось уговаривать, Володька. Я знаю, что мне грозит. То, что я сделал сегодня, – это не нарушение правил поведения военнопленных, а политика. Понимаешь? Мы же знаем, что за нарушение правил – карцер, штрафной лагерь, а за политику – гестапо, концлагерь, смерть. К тому же, – голос мой начал повышаться, я волновался все сильнее, – мне надоела эта «теплая печка». Стали бояться зимы, а в первый день все были за побег (я говорил уже лишнее, но удержаться не мог). Струсили! Тёпленькое место приготовил вам обер-ефрейтор. Он хитер. Подкармливает, а сам вторые решетки на окна ставит. К лету готовится. А ты, Володька, вдвойне трус: и бежать боишься, и боишься, что в штрафной отправят, если я убегу. Говоришь, я подведу всех? Подводят те, кто на немцев работает!

Лишнее, лишнее говорю, стучало в сознании, и я огромным усилием воли остановил себя.

Ребята угрюмо молчали. Правда моих слов колола глаза. Ко мне подошел толстый Иван.

– Не волнуйся, друг. Я тоже с тобой пойду. Хватит отсиживаться. Сергей, а ты? – обратился Иван к парню, пришедшему недавно на место старика.

Тот молча подошел к Ивану, положил ему руку на плечо и мрачно взглянул на остальных.

Из группы молчаливо стоявших с опущенными глазами людей отделился еще один – москвич Алексей. Он подошел ко мне и, повернувшись к остальным, сказал:

– Алексей прав. Работают на немцев только трусы.

Ободрённый такой поддержкой, я немного успокоился и, стараясь быть спокойным, спросил:

– Может, еще кто хочет идти с нами?

Подошли Яков и Михаил.

Мои глаза остановились на Николае. «А ты?» – молча спрашивал его. Николай отвел взгляд и пробормотал:

– Я подожду.

И вдруг взорвался цыган.

– А б…, продаете нас. Хотите опять в штрафной загнать, чтобы с голоду подохли? Таких у нас режут. Все, так все. Нас больше, мы не хотим сейчас бежать, и вы не посмеете!

Комок ярости подкатил к горлу, и я закричал:

– Ты блатные законы здесь не вводи! У вас, у блатных, правит сила. Товарищей и друзей у вас нет. Есть круговая порука и боязнь силы. Замолчи, погань.

– Ах ты стерва, меня учить! Я тебя сейчас проучу ссученного!

И он бросился на меня, выхватив нож из-за голенища сапога.

Ловкой подножкой стоявший рядом с цыганом Николай сбил его с ног и, молниеносно выхватив нож, ударил его ногой в бок. Цыган скорчился и завизжал.

– Замолчи, падло, а то сейчас… – и Николай замахнулся на него ножом.

Цыган поднял руку и умоляюще промолвил:

– Не трогай. Сейчас встану.

Он встал и, держась за бок и охая, пошел к своей койке.

Я протянул Николаю руку, и он ответил крепким, но каким-то нервным рукопожатием.

– Спасибо, друг. Может быть, всё-таки пойдем?

– Не могу, Лёша. Знаю, что плохо будет, в штрафной обратно отправят, но не могу. Не сердись. Счастливого тебе пути, друг. А этого провокатора, – он указал на цыгана, – я еще проучу. Этой швали только плётка нужна. А ты, Владимир, перестань отговаривать ребят. Приготовь им лучше жратвы на дорогу.

Владимир молча направился на кухню. Оставшиеся начали расходиться по койкам.

Вдруг с шумом раскрылась входная дверь и по лестнице застучали подкованные сапоги.

В коридоре показались обер-ефрейтор, ефрейтор, незнакомый унтер и за ними в темноте еще фигура.

Все оцепенели. Я почувствовал на лбу испарину, а в коленях предательскую дрожь. В голове промелькнуло: «Не успел, теперь конец».

Обер-ефрейтор, слегка под хмельком, оглядел всех и спросил:

– Что собрались? Почему не жрёте?

– Сейчас собираемся, – залебезил появившийся из кухни Володька.