Моя война. Писатель в окопах: война глазами солдата

Задают мне вопрос: что ваша Овсянка дала миру? Отвечаю: как и любая другая деревня – и хорошего дала много, и придурочного много дала, а как же? И живут в ней не только одни русские. Есть у нас немецкая улица. Есть калмыки, литовцы, другие прибалты… Всё это посмешалось. Очень много мастеровых людей, свои машинки всякие делают, слесарят, столярничают. Мастеровые, в основном, из немцев, но они уже наши, овсянские, Шмидты всякие, никуда от веку не денутся… Вышел из Овсянки один академик – Петр Иннокентьевич Астахов, да вот ваш слуга покорный – писатель. Деревне, говорят, повезло еще. Есть очень приличные преподаватели, несколько очень приличных инженеров, несколько приличных граждан… Слава Богу, нет ни одного генерала или какого-то крупного оборонщика.

Но в этой же деревне, повторюсь, тьма-тьмущая убийц, пьяниц, каких-то опустившихся людей: полубродяг, полурабочих, полукрестьян, межедомков. Есть люди, которые по 6–7 раз сидели в заключении. Сосед мой, бедняга, так хворает сейчас сильно, что даже не вылазит на улицу. Почки, печень прикладами отбиты, чего там…

– Какое-то, говорят, оздоровление нации можно связывать с наметившейся тягой людей к духовному. Одни уверены, что Церковь поддержит и поднимет разуверившийся народ. Другие же связывают надежды с женщинами, мол, женщины русские опомнятся, выпрямятся. Третьим кажется, что прикосновение к корням, к истокам, к материалам по российской истории может повлиять на подъем духа… Вот предлагают же по берегу Байкала восстановить церкви, и тогда, мол, вернется какая-то часть людей, оживится озеро, люди станут рыбачить, охотиться.

– Дело в том, что Православная Церковь, какую мы в идеале знаем из истории, ведь уже тоже не вернется. Попы в большинстве своем помельчали. Они тоже давным-давно живут так: и нашим, и вашим. Церковь поражена ржавчиной приспособленчества, и это очень огорчает. В чистом виде духовенства очень мало… Я не знаю, мое отношение к ним очень сложное.

Я чувствую, скорее даже ощущаю в церкви историю, древность какую-то, не ими придуманное, а им оставленное Слово, в котором нет: «борьба», «кроволитие», «убей его», «заколи», «если враг не сдается, его уничтожают»… Таких слов там просто нет. Хотя, в общем-то, известно, христианство покрыло себя страшной кровью, самоутверждаясь в мире. Так же, скажем, как католичество, а мусульманство тем более. В современном ее виде я уже как-то плохо воспринимаю церковь. Думаю, что народ, какой он сейчас есть, тоже не воспримет. Без царя в голове, ни во что и ни в кого не верящий народ станет ходить в церковь? Он молиться не умеет и не хочет. И лень ему рано утром вставать, а тем более поститься.

Думаю, что какая-то часть здорового населения осталась среди старообрядцев. Кстати, наша современная церковь к ним относится, в общем-то, с большим, мягко скажем, недоверием. Старообрядцы, как укор. Пожалуй, единственная в нашей стране прослойка людей порядочных, с которыми никто ничего не мог сделать, никакая ржавчина не съела. Может, отсюда начало какое-нибудь пойдет? Господь знает.

– А вдруг, действительно, в России женщины выпрямятся?

– К женщинам у нас собачье отношение. К сожалению, сделали из нее «ишака», никакого почтения к ней нет и в помине.

Обратите внимание, каждый день по тому же телевизору показывают картины, и из одной картины в другую одно и то же: баба норовит выйти замуж, живет с нелюбимым мужиком, терпит всё, таскает сумки и мешки, обязательно у нее какие-то дети несчастные. В конце концов, в посредственном искусстве (не в хорошем, а в посредственном) более всего отражается наша повседневность. Посредственность нашего телевидения – это наш суд на миру. Все наше убожество обнажает просто немилосердно, особенно, когда показывает наши достижения. Не украл кошелек, честно работает – его надо показывать. Не пьет, не курит и жену не колотит – как замечательно, его надо показывать. Этот хороший человек – здоровается. Эти детки хорошо учатся, платье не рвут и в глаз бабушке не дают. «Ящик» телевизионный – это замечательная вещь, если внимательно и трезво глядеть. Это действительно наш суд на миру.

Женщины с их эмоциями заполонили школу. Что они с ней сделали? Не почитаем старших, не уважаем младших. Перестали бояться крови. Перестали бояться смерти, не думаем о смерти, а уж о вечности и тем более не думаем. Детей не учим мыслить, не учим красоте, постижению красоты… Преподают в школах и институтах, особенно в педучилищах, дергающиеся полудурочки, прочитавшие пять-шесть книг. Думают, что они уже интеллигентки и могут поучать других, в том числе и писателей. У меня сотни писем, пишут полуграмотные люди, которым сказали, будто они грамотные, и они поверили, а теперь они кроют в хвост и гриву, учат, советуют, о чем мне писать. Какие учителя – такие учащиеся. Ничтожество и порождает ничтожество, и этому конца не видно.

Конечно, хочется, чтобы женщина стала наконец женщиной – сестрой ли, дочерью ли, матерью ли… Общество тоскует о смягчении нравов.