Моя война. Писатель в окопах: война глазами солдата

Виктор Петрович был уже в тяжелейшем состоянии. Он чувствовал приближение смерти. Говорил об этом мне в больнице: «Немного мне осталось. Ощущаю, как движение жизни прекращается…»

И какой же было для него непонятной странностью, когда власть вдруг устроила чехарду с добавкой к его пенсии. Речь шла о сумме в три с половиной тысячи рублей.

Депутаты принимали решение по Астафьеву голосованием. Постановили: отказать! И тем самым поставили диагноз самим себе: коллегиальное отсутствие совести у власти.

Ведь Астафьев денег ни у кого не просил. Он вообще об этом ходатайстве ничего не знал. На его лечение просили другие.

Ответили всем громогласно, как в упор выстрелили. Устроили судилище с победным гиканьем на всю страну. Так, даже недруги не поступают с тяжелобольным человеком. А тут – земляки. Причем, сделали это тогда, когда сил отвечать у Астафьева уже не было.

Я потом спрашивал некоторых депутатов, задавал этот же вопрос и главе высшей краевой власти Александру Уссу: как могло произойти такое? Они объясняли, что… хотели по-иному. Мол, если бы не другие…

Авторитетные люди страны тогда написали открытое письмо: «…таких людей, личностей, как Виктор Астафьев, – единицы в нашей стране, и нельзя допустить, чтобы местные власти издевались над народным достоянием».

У «местной власти» было четыре месяца, чтобы исправить ситуацию. Четыре месяца. Пока еще был жив Астафьев. Не захотели ничего исправлять. А ведь обвинение, прозвучавшее на всю страну из уст авторитетнейших людей, было страшным: «Законодательное собрание Красноярского края опозорило не только себя, оно опозорило Россию».

Об этом надо помнить. Потому что сами краевые депутаты уже давно получают или будут получать солидную персональную пенсию, когда достигнут соответствующего возраста. Это они лично для себя проголосовали за собственные многочисленные льготы. Без всяких показных судилищ. Без персональных обсуждений.

Не было даже намека на то, чтобы кто-то засомневался в несправедливости такого вердикта. Шкурнический интерес не предавался широкой огласке, но обрел форму закона. И никто не заявил, что откажется от постыдной персональной пенсии. Никто. Ни те, кто голосовал «за», ни те, кто голосовал «против» астафьевской прибавки. Не оказалось совестливых и среди представителей нового созыва. Дорвались до власти и обеспечили себя пожизненными благами. Слуги народные… Стыдобище красноярское.

Вот и выходит, что памятник после смерти поставили Астафьеву. Но ему при жизни пожалели мизер, а себе краевые депутаты отвалили всего сполна и помногу. Взяли и вознесли себя сами на величественный постамент. Тем самым, дав своеобразный знак молчаливому обществу: кто на самом деле является «народным достоянием».

Хотелось бы, но никак не могу забыть мой последний разговор с парализованным Астафьевым. Это был страшный разговор. Страшный по своей интонации. В его словах уже не было никакой надежды. Одна только боль.

А потом, после смерти, нашли записку, обращенную к живущим: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье. Виктор Астафьев».

Будет еще горестный вскрик вдовы Марии Семеновны во время моего длинного-предлинного телефонного разговора с ней в апреле 2002 года. Она не сможет ни простить, ни забыть совершенного властью: «Кто бы знал, каким для Вити это было ударом! Как он это все переживал… Кто бы видел его мучения!»

В больнице Астафьев мне скажет: «Думаю, что неблагодарность – самый тяжкий грех перед Богом. И могу сказать, что большую часть своего писательского времени я потратил на помощь другим». Вот, выходит, мы его и “отблагодарили” за все сделанное под самый конец…

Кем я был для Астафьева? Никем. Случайным прохожим, которому судьба подарила три разговора с сибирским праведником из Овсянки. И к этим разговорам я мысленно возвращаюсь все чаще и чаще. И помню я все в мельчайших деталях.

2001 год. На красноярском рынке покупаю фрукты для хворающего Астафьева. Мне их заворачивают в местную газету. На черном фоне крупным шрифтом написано: «Виктора Петровича Астафьева представлять широкому читателю не нужно. Он самый читаемый сегодня русский писатель». С удивлением рассказываю парню продавцу, как неожиданно все соединяется. Продавец смотрит на меня и не понимает. Об Астафьеве ничего не слышал…

Вспоминая, какой литературой завалены книжные магазины, смотрю на дату выпуска газеты. Но газета почти свежая…

Я захожу к Астафьеву в больничную палату. Палата одноместная, но без излишеств. Он уже встал, после сна. Приглашает: «Проходи, садись, я сейчас». А сам подсаживается к столу и низко-низко над ним склоняется. Так низко, что вначале я даже не понимаю, что он там делает. Вижу только, как быстро-быстро обеими руками что-то перебирает, да так торопливо и сноровисто у него это получается, что мне он тут же начинает напоминать бурундучка, на валежине разлущивающего шишку. И не поворачивая даже головы в мою сторону, говорит: «Люблю кедровые орешки. Слабость к ним питаю… Не сильно торопишься?»