Моя жизнь

Наступило 9 мая 1945 года. Утром проснулась – конец войне. Одной дома сидеть невозможно, побежала на фабрику. Там без всякого зова собрались все рабочие и служащие. Кто громко радуется, кто плачет от счастья, кто плачет от горя, но все вместе. Стихийный митинг, к всеобщему удивлению, директор сказал великолепную прочувственную речь. Главный инженер кондитерской фабрики выразил свои чувства тем, что выписал несколько килограммов конфет, раздал их нам и велел на площади угощать детей. Все без исключения пошли на Новобазарную площадь. Она огромная. Вся площадь была забита народом. Негде яблоку упасть. Все растроганные, растерянные, толкаются, не слушают незапрограммированных ораторов. Мы стали совать ребятам конфеты. Ни одной конфеты ни одна мать не позволила взять своему ребенку. Хватали свое дитя за руку и подальше отводили со злым лицом и словами «не смей брать». Ведь кто мог отдать конфету (в это время вообще забыли об их существовании), кроме вредителя, который хочет отравить ребенка. Это подпортило наше настроение. Теперь надо было ждать от сына письма, датированного после 9 мая, чтобы знать, что он остался жив. У Лени-отца в лагере люди тоже радовались. Администрация устроила настоящий обед: мясной суп вместо баланды и еще что-то и даже компот. Так лагерники отметили победу.

С души свалился груз ощущения войны, но внешне жизнь не изменилась: работа, воскресники, субботники и нужда во всем. Сижу я как-то на работе в конторе макаронной фабрики. Вдруг вижу, в дверях появилась моя соседка по дому и машет мне рукой. Я иду через комнату к ней, навстречу идет высоченный солдат. Их у нас бывало много, получали макароны. Я его хочу обойти. Вдруг слышу бас: «Мама!» Поднимаю глаза – Ленечка. Я говорю: «Маленький». Слышу бас: «Какой же я маленький?» – и теряю сознание. Началась суматоха, подставили стул, но я тут же очнулась. Начальница снабжения тут же выписала два килограмма сухого печенья (по тем временам– целое состояние), у нее у самой два сына в армии. Побежали мы ко мне домой. Умылся он, напился чаю, есть ничего не мог, у него было что-то вроде дизентерии. Бледный тощий солдат. Озирался в комнате (с ванной): «Как давно я не был в комнате – все казармы и казармы». Оказывается, эшелон остановился в Красноярске на неопределенное время. Их переправляли на японский фронт. С одной войны на другую. Леня без разрешения удрал ко мне и боялся, как бы эшелон не ушел без него. Прибежали через весь город на вокзал, успели. Сели на какие-то бревна. Ленька меня обнял, и мы о чем-то говорили, а мимо нас шныряли с «равнодушными» лицами молодые солдаты. Леня пошел показаться своему лейтенанту, что он тут, и отнести печенье. Там его солдаты взяли в оборот: как это он ухитрился подцепить дамочку. Пришлось Леньке объяснять, кто эта «дамочка». Тогда его начальник-лейтенант, такой же мальчишка двадцати лет из десятого класса (Леня с ним всю дорогу играл в шахматы), красавец парень черноокий, отдал мне честь и сказал с официальной важностью какую-то фразу вроде: «Хорошо служит Советскому Союзу ваш сын». Этот паренек заразился где-то по дороге сифилисом, и его сняли с эшелона и отправили в соответствующий госпиталь. Печенье Лене очень помогло, так как он несколько дней питался чаем с этим сухим печеньем, и у него прошел живот. Поезд тронулся. Леня вскочил в свою теплушку и поехал в неведомую для меня жизнь. На буферах последней теплушки сидели два солдата, один из них очень интеллигентным голосом мне крикнул: «Что же вы плачете, ведь война-то кончилась!» Война-то кончилась, значит, ничего не страшно. А ехали-то они тоже на войну. Но эта уже не считалась серьезной. Опять мелькнул сын и исчез.