Моя жизнь

Олечке пора было ехать в Москву. Я снабдила ее деньгами, какие мы с Олей выручили от продажи поросят и пр. в Красной Горке. Леня через Норильский комбинат достал билет. Мы ее провожали, только Леня держался от нас на расстоянии. Отправила я Олечку, но сделала непоправимую ошибку. Я до сих пор чувствую вину перед ней. Отдавая ей деньги, я сказала: «Отдай их бабушке», забыв, что дочь моя уже взрослая. И несмотря на то, что бабушка, Р. А. Гинцбург, написала, чтобы я не посылала Олю в Москву, что у Бобы и так много иждивенцев, я все-таки питала большое уважение к матери Лени. Видимо, бабушка поняла так, что я деньги послала вообще, на всю семью. Так что Оля осталась без денег и должна была каждую копейку просить у бабушки. Надо сказать, что в нашей квартире жили: в бабушкиной комнате – бабушка и ее сестра, в большой комнате – энкавэдистка с детьми, в бывшей детской – Бандманы, родственники бабушки. К Бандманам приехал сын Марк, потом Олин муж. Ему отремонтировали отгороженную от кухни маленькую комнату. Ольга не имела угла. Даже кровати не было, спала с матерью Марка Рахилью Ароновной в одной постели. Оля молчала и мне не жаловалась. Бандманы ждали получения комнаты от завода, где работал Константин Михайлович. Бабушка с Борисом Яковлевичем (Бобом) хлопотали о переезде в нашу квартиру Анны Яковлевны, сестры Лени, с дочерьми из Казани, чтобы поселить их в освобождающуюся после Бандманов комнату. Оля была ближе к Бандманам. Я получила от Рахили Ароновны письмо, где она пишет с восторгом об Оле, что хотела бы посмотреть на мать, воспитавшую такую дочь, которая всем рада помочь, и веселая, и умная, и т. д. Ко мне, соответственно, отношение тоже со стороны Гинцбургов изменилось. И всегда-то бабушка не любила ни меня, ни Олю. А тут уже отношения остались чисто деловые. Леня большой говорил, что Эстер – злой гений нашей семьи, потому что Боб и бабушка делали то, что она велела. Ольке было плохо, но Марк был всегда около нее. Вся эта история еще больше омрачала мою жизнь.

Рахиль Ароновна писала мне, как Оля занимается. В квартире теснота, шум. Оля где-нибудь пристраивается со своей чертежной доской и уже ничего не видит и не слышит, и оторвать ее невозможно, пока не кончит. Училась она хорошо. Когда написала диплом, то на комиссии (когда защищала) ее спрашивали, какая профессия у мужа, отца, брата. Никто не мог поверить, что она сама писала, так как «чувствовался мужской ум». Однажды студенты обсуждали тему: почему если девчонка умная, то некрасивая, а если красивая, то дура. Пришли к выводу, что «серенькая» это положение опровергает: и умна, и красивая. Серенькой ее прозвали, потому что она ходила в сером пальто и сером берете. Пришли также к выводу, что если из кого из девчонок будет толк, то из «серенькой». Кроме занятий в институте Оля бегала в госпиталь навещать Марка. Потом, когда Марк уже был дома, ходила с ним в кино. Они всем семейством обсуждали вопрос, где учиться Марку, какая профессия будет для него с одной левой рукой возможна. Решили, что он будет учиться на географическом факультете. Дома он тренировал левую руку, учился писать левой рукой, чего он достиг прекрасно. Оля ему много помогала в занятиях. Готовились вместе к экзаменам. Словом, они очень помогали друг другу. Марк старше Оли на пять лет. Но и ему было двадцать два года. По описанию бабушки, он был грубый, «деспотичный», нервный и т. д., ничего положительного. Однако Оля усмотрела в нем что-то.