Моя жизнь

А на фабриках шла бурная жизнь. Крали все, кто как мог. С макаронной – директор вывозил что-то на машине, никто не мог его проверять. Отчетность покрывали заведующий лабораторией и бухгалтер. Работницы пекли на трубах сушилки, где была высокая температура, лепешки из муки и воды, как маца. Когда я бывала в цехе, меня всегда угощали. Но иногда нападала эпидемия проверок. Помню, как одна молодая женщина, у которой был маленький ребенок, которого она получила на фронте, хотела пронести в кармане телогрейки несколько горстей вермишели. Ее вахтерша поймала. Женщина была приезжая, не своя и не делилась с вахтерами. Ее судили и дали ей сколько-то лет. Все ее жалели, но полагалось выражать праведный гнев. В кондитерской было совсем страшно. Однажды я осталась на фабрике ночью в качестве ответственного дежурного. Ночью я пошла по двору. Двор большой, темный, «экономили электроэнергию». Среди двора грузовик. Стою в темноте и вижу, как из цеха двери открываются и закрываются, и фигуры бегают по двору, кто к машине, кто к забору. Когда рассвело, пошла к забору. Там дыра, обсыпанная мукой и сахаром. Неаккуратно протаскивали. Проходная с охраной в стороне. Утром идет директор с обходом. Я к нему, с ужасом рассказываю о дыре в заборе. И что бы вы думали? Мне не влетело за то, что в мое дежурство таскали в дыру. Я поняла, что об автомашине мне распространяться нечего. Я обиделась, насовала пряников в карман и пошла спать после бурной ночи. Потом надо мной смеялись и рассказывали, как секретарь парторганизации имела пропуск на ведро смыва со столов для поросенка, клала в ведро разные полуфабрикаты, конфеты, замазывала леденцовой массой, сверху наливала смыв и несла домой. Дома у нее было запасено много почтовых ящиков, и она отправляла куда-то добычу. Охрана это знала, но не смела трогать, пока это не стало скандальным и директор велел проверить. Обнаружили, заволновались, но позорить честь парторганизации не стали, внушили и успокоились. Так или иначе, люди были сыты и работали. В этом котле, среди людей, которых я вспоминаю с теплыми чувствами, я провертелась три года. Денег надо было много, и прибавился еще завод безалкогольных напитков («винный»). Там тоже я себя чувствовала хорошо. Тоже было много хороших людей, и работы было очень много. И волнений на работе тоже.

На фоне этой моей жизни шла другая часть жизни, моя личная. Леня работал в конторе Норильского комбината. Работы было много, и он должен был находиться в Красноярске долго. Он по-прежнему каждый вечер после работы приходил ко мне. В девять часов уходил в лагерь. Зимой он ходил через Енисей по льду. Я его провожала до реки. Город из экономии освещался очень плохо. Было темно, но на другой стороне, где помещался лагерь, было столько света, казалось, что весь горизонт полыхает. И вот туда уходил Леня, как Лоэнгрин в страну света[116], а на самом деле – в ужасный лагерь. Он должен был до десяти часов пройти вахту. Всегда было страшно, что его поймают и больше он не сможет выйти из лагеря. Однажды, уже к весне, в затоне, мимо которого он ходил, обрубали лед вокруг обмерзших судов, а потом прорубь затянуло тонкой пленкой льда и занесло снегом. Леня шел вечером, темно, провалился в эту прорубь. Схватился за край проруби – она обламывается, бумаги, что были с ним, плавают вокруг него. Он их в темноте ловит. Как-то выбрался, лег на живот, вытащил все бумажки и побежал в лагерь. Как-то миновал вахту. Товарищи его раздели, отогрели, растерли спиртом. Бумажки высушили утюгом. Остался жив. Каждый раз, когда он уходил, я не была уверена, что еще раз увижу его.