Моя жизнь

Политические события докатывались до нас слабыми волнами. Появились у нас в Красной Горке пленные поляки. Никому они были не нужны. Сидели у нас во дворе, в конторе. Я сказала директору, чтобы он спросил, нет ли инженера среди них, мне якобы нужно сделать некоторый чертеж. В тот же день объявился польский офицер лет сорока двух. Я ему дала какую-то работу, он говорил хорошо по-русски. Через несколько дней, улучив время, когда никого кроме нас не было, я решила с ним поговорить. Фамилию свою Корвин-Круковский он назвал с гордостью и посмотрел на меня с презрением, что не знаю о ней ничего[113]. Потом я попросила показать его документы. Оказалось, что они никакие не ссыльные (их положение местные власти определили как ссыльных) и их заслали в Красную Горку зря. Я ему все это разъяснила, и мы расстались. Не знаю, повлиял ли мой демарш, но их скоро увезли, и они уехали в армию Андерса.

Работала у нас в конторе крымская татарка, молодая, цветущая, красивая, большая, веселая. Рассказывала, как хорошо в Крыму у мамы, и муж у нее офицер на подводной лодке. Она получала за него аттестат, работала кассиром и так могла прокормиться сама и прокормить грудного ребенка. Вдруг она стала озабоченной, похудела, побледнела. Мне она сказала, что получила от мамы письмо с дороги. Их куда-то везут и выселяют из Крыма, и помогать ей они больше не смогут. Еще через некоторое время она уже в отчаянии сказала, что ей перестали высылать аттестат, и она не знает, как ей жить. Как-то вечером бухгалтер мне говорит: «Что делать, у кассирши большая недостача». Я говорю: «Надо с ней сначала поговорить, может быть, это ошибка». Она ему сказала: «Делайте со мной что хотите. Вот все квитанции, по которым я получала деньги и не внесла их в банк. У меня нет выбора: или ребенок умрет с голоду без молока, или воровать». Бухгалтер был очень хороший человек и говорит мне, что он обязан отдать ее под суд. Пока он колебался да тянул, она исчезла. Ее тоже увезли. Обсуждать это было не принято, куда исчезла, интересоваться тоже было нельзя.

Эвакуированных было завезено в Красную Горку больше, чем население этой деревни могло прокормить. В основном это были молодые женщины с маленькими детьми. Жены офицеров, получавшие аттестаты и детские карточки, по которым получали хоть немного, 400 грамм манной крупы в месяц и сколько-то сахара. Были выделены фонды, но до эвакуированных они не доходили. Было распоряжение нас, ссыльных, на работе заменять эвакуированными. Но мы уже прижились и стали вроде «своих». И, кроме того, все имели специальности. Эвакуированные же женщины были почти все без специальностей. В нашей конторе работала молодая женщина, интеллигентная, жена военного инженера. У нее был пасынок лет двенадцати и дочка трех лет. Оба страшно прожорливые. Звали ее Вера Николаевна, она была умница, но никогда раньше не работала. Молоденькой вышла замуж, и муж не давал ей работать. Когда она нанималась на работу, то сказала, что она счетовод, и прекрасно справлялась с этим нехитрым делом. Она меняла вещи и доменялась до того, что у нее остались махровый халат, лифчик, трусы и старые тапки. На детях тоже по одной смене. Она как была, взяв за руки двоих детей, села на пароход, уехала в Уфу. Там прямо с парохода явилась в военкомат и сказала, что не может больше кормить детей. Она мне потом написала несколько писем. Была счастлива. Их там одели, и заботиться о «баренче» не приходилось. Она с ужасом вспоминала Красную Горку.

Жили все тяжело и напряженно. Сводки военные не обсуждали. Каждый сам переживал. Статья Эренбурга, где было «Убей немца!»[114] вместо прежнего «Убей фашиста!», очень нас поразила. Как-то еще больше дошла до сознания беспощадность войны. Донимали нас, меня в частности, кроме заседаний, дежурства ночью в райисполкоме, дежурства, тоже суточные, на пожарной каланче. Ходишь вокруг столба очень высоко над селом и видишь людей, что они делают у себя во дворах, не подозревая, что их кто-то видит. Как будто подглядываешь в замочную скважину. Воскресенье. Мужчины оставались только те, что были под «броней», забронированные. В воскресенье Абдулов назначал собрание партактива работников, а нас – на воскресник. Возвращаемся домой усталые, наработавшиеся на жаре. А они развалились на травке в тени. Женщины были злые, но боялись высказывать свое возмущение громко, так как все зависели друг от друга.