Моя жизнь

Может, это огромная необработанная земля Америки или обширные открытые, продуваемые ветрами пространства или же тень Авраама Линкольна нависает над нами в отличие от чувственного французского искусства? Кто-то может предположить, что тенденция американского образования способна низвести чувства почти до нуля. Подлинный американец не охотник за золотом и не любитель денег, как определяет его легенда, но скорее идеалист и мистик. Я ни в коей мере не утверждаю, будто американец лишен чувств. Напротив, англосаксы в целом или американцы с частицей кельтской крови, когда дело доходит до критического момента, бывают более пылкими, чем итальянцы, более чувственными, чем французы, больше способны на безрассудства, чем русские. Но традиции раннего воспитания поместили его темперамент за железную стену, заморозили, и подобные проявления происходят, только когда какой-либо экстраординарный случай прорывается сквозь его сдержанность. Можно даже сказать, что англосаксы и кельты из всех национальностей – самые страстные любовники. Мне встречались такие персонажи, которые ложились в постель в двух пижамах: в шелковой ради нежного прикосновения к коже и в шерстяной для тепла с «Таймс» и «Ланцет» и с курительной трубкой из корня эрики, но внезапно превращались в настоящих сатиров, способных перещеголять древнегреческих, и разражались таким вулканом страстей, который мог заставить трепетать итальянца целую неделю!

Поэтому в тот вечер в доме графини Грефюль в салоне, переполненном изумительно разодетыми дамами, украшенными драгоценностями, задыхаясь от аромата красных роз под взглядами сидевших в первом ряду представителей jeunesse doree[29], чьи носы почти касались края сцены, и я чуть не задевала их кончиками пальцев ног во время танца, я чувствовала себя ужасно несчастной, и мне казалось, будто я потерпела провал. Но на следующее утро я получила от графини любезную записку, где она благодарила меня и приглашала зайти к консьержке в привратницкую получить гонорар. Я не любила, когда меня приглашают в привратницкую, так как была сверхщепетильна в денежных вопросах, но в конце концов этой суммы оказалось достаточно, чтобы оплатить аренду студии.

Значительно приятнее прошел вечер в студии знаменитой мадам Мадлен Лемэр, где я танцевала под музыку «Орфея» и среди многочисленных зрителей впервые увидела вдохновенное лицо французской Сафо, графини де Ноай. Жан Лорен тоже присутствовал и описал свои впечатления в «Журналь».

К двум величайшим источникам нашей радости, к Лувру и Национальной галерее, добавился третий – чудесная библиотека Оперы. Библиотекарь проникся большим интересом к моим изысканиям и предоставил в мое распоряжение все когда-либо написанные о танце произведения, а также книги по греческой музыке и театральному искусству. Я приняла на себя задачу прочитать все, что когда-либо было написано по искусству танца, от ранних египтян до современности, и делала пометки обо всем прочитанном в тетради. Но, закончив этот колоссальный эксперимент, я обнаружила, что единственными учителями танца для меня могут стать Жан-Жак Руссо («Эмиль»), Уолт Уитмен и Ницше.

Как-то раз в один пасмурный день раздался стук в дверь студии. На пороге стояла женщина. Она обладала весьма внушительной внешностью, и в ней угадывалась столь сильная личность, что ее приход, казалось, сопровождался вагнеровской темой, глубокой и сильной, несущей в себе предзнаменование грядущих событий, и действительно прозвучавший тогда мотив прошел впоследствии через всю мою жизнь, предвещая в своих вибрациях бурные трагические события.

– Я княгиня де Полиньяк, – сказала она, – подруга графини Грефюль. Когда я увидела, как вы танцуете, ваше искусство заинтересовало меня, а еще в большей мере моего мужа, композитора.

У нее было красивое лицо, которое слегка портила слишком тяжелая, выступающая нижняя челюсть и властный подбородок. Таким могло быть лицо римского императора, но выражение холодной отчужденности скрывало порой чувственное обещание ее глаз. Когда она заговорила, в голосе ее прозвучали жесткие, металлические нотки, и это удивляло, поскольку ее внешность, казалось, предполагала более глубокий, мягкий голос. Впоследствии я догадалась, что эта внешняя холодность и тон ее голоса в действительности были маской, за которой скрывались присущие ей, несмотря на княжеское достоинство, крайние чувствительность и застенчивость. Я стала говорить с ней о своем искусстве и своих надеждах, и княгиня сразу же предложила мне устроить мой концерт в своей студии. Сама она рисовала, а также была прекрасной музыкантшей, игравшей как на пианино, так и на органе. Княгиню, похоже, поразила бедность нашей пустой, холодной студии и наши исхудалые лица, так как, внезапно поднявшись, чтобы уйти, она с застенчивым видом положила на стол конверт, в котором мы нашли две тысячи франков.

Думаю, подобные действия характерны для мадам де Полиньяк, несмотря на ее репутацию холодной и черствой особы.