Моя жизнь

Крэг вышел из боковых кулис, выглядел он застенчиво, словно мальчик. Дузе заключила его в объятия, и с ее губ полился такой поток полных восхищения итальянских слов, что я не успевала их переводить. Они струились с ее губ словно вода, бьющая из фонтана.

Крэг не плакал от переполнявших его чувств, как мы, но он долго хранил молчание, что служило у него признаком большого волнения.

Затем Дузе созвала всю труппу, безучастно толпившуюся за кулисами, и произнесла перед нею такую страстную речь:

– Мне было суждено найти великого гения, Гордона Крэга. И теперь я намерена посвятить остаток своей карьеры (sempre, sempre[96]), показывая миру его великое творение.

Она продолжала говорить со вновь обретенным красноречием, подвергая критике общие тенденции современного театра, современные декорации, современную концепцию понимания жизни актера и отношения к своей профессии.

Продолжая держать Крэга за руку в продолжение всей своей речи и снова и снова обращаясь к нему, она говорила о его гении и о новом великом возрождении театра.

– Только благодаря Гордону Крэгу, – вновь и вновь повторяла она, – мы, бедные актеры, сможем избавиться от той чудовищности, от того склепа, в который превратился современный театр!

Представьте себе радость, охватившую меня при ее словах. Я была тогда молода и неопытна. И я, увы, верила, что в минуты великого душевного подъема люди действительно подразумевают то, что говорят. Я рисовала себе Элеонору Дузе, отдающую свой великолепный гений служению искусству моего великого Крэга. Я представляла будущее как нескончаемый триумф Крэга и расцвет искусства театра. Увы! Я не учитывала недолговечность человеческого энтузиазма, особенно энтузиазма женщины. А Элеонора, невзирая на всю свою гениальность, была всего лишь женщиной, как стало ясно впоследствии.

В вечер премьеры «Росмерсхольма» огромная нетерпеливая толпа заполнила флорентийский театр. Когда поднялся занавес, раздался единый вздох восхищения. Результат и не мог быть иным. Это единственное представление «Росмерсхольма» по сей день помнят во Флоренции подлинные знатоки искусства.

Дузе, следуя своему изумительному инстинкту, надела белое платье с большими широкими рукавами, ниспадавшими с обеих сторон. Когда она появилась на сцене, выглядела скорее как Дельфийская сивилла, чем как Ребекка Вест. Со своим безошибочным гением она продумала, как лучше подать каждую реплику, как приспособиться к каждой вспышке света, выхватывающей ее фигуру. Она изменила все свои жесты и движения. Она передвигалась по сцене, словно пророчица, провозглашающая какие-то великие истины.

Но когда выходили другие актеры, например Росмер, державший руки в карманах, они казались рабочими сцены, появившимися по ошибке. И это причиняло мучительную боль. Только один актер, игравший роль Бренделя, абсолютно точно вписался в изумительную окружающую обстановку, произнося следующие слова: «Когда меня окутывает легкая дымка золотых мечтаний, которые нисходят на меня; когда новые пьянящие важные мысли рождаются в моем мозгу и меня овевает трепет их крыльев, когда они возносят меня ввысь, – в такие мгновения я превращаю их в поэзию, в видения, в картины».

Мы вернулись с этого представления в приподнятом настроении. Крэг светился от радости. Он представлял свое будущее как ряд великих работ, посвященных Элеоноре Дузе, которую теперь восхвалял так же, как ранее негодовал на нее. Увы, почему только существует людское непостоянство! Это был один-единственный раз, когда гений Дузе проявил себя в декорациях Крэга. Она исполняла текущий репертуар. Каждый вечер шла иная пьеса.

Однажды, когда все эти волнения оказались позади, я как-то утром зашла в банк и обнаружила, что мой счет абсолютно исчерпан. Рождение ребенка, нужды Грюнвальдской школы, наше путешествие во Флоренцию – все это истощило мои резервные фонды. Пришла крайняя необходимость подумать о том, каким образом пополнить свою казну, и тут очень своевременно пришло письмо от петербургского импресарио, где он спрашивал, готова ли я снова танцевать, и предлагал подписать контракт на турне по России.

Итак, я покинула Флоренцию, предоставив ребенка заботам Мэри Кист и оставив Крэга на попечение Элеоноры, а сама села в экспресс, направляющийся через Швейцарию и Берлин в Петербург. Можете себе представить, каким печальным стало для меня это путешествие. Первая разлука с ребенком, а также разлука с Крэгом и Дузе оказались для меня крайне мучительными. К тому же я неважно себя чувствовала, и, поскольку ребенка только частично отняли от груди, необходимо было сцеживать молоко с помощью небольшого аппарата. Это было для меня ужасным испытанием и стоило мне немало слез.