Моя жизнь

Для того, однако, чтобы хоть что-нибудь понять, приходилось порядком напрягаться. Ингеборг Бахман читала совсем тихо, иногда она просто шептала свой текст — застенчиво и робко. Она явно чувствовала себя стесненно, была беспомощной и немного смущенной. Было ли ей трудно говорить или она хотела, шепча, добиться самого большого внимания от присутствующих и абсолютной тишины? Может быть, она была комедианткой, как предполагали многие, в особенности женщины? Это, на мой взгляд, слишком жесткое слово. Она была, несмотря на свои успехи, человеком очень неуверенным. Казалось, что ей что-то угрожало и она искала защиты в притворстве. В последовавшей за чтением дискуссии, выдержанной в очень уважительном тоне, притчу «Всё» толковали наряду с другими три критика — Вальтер Иенс, Ханс Майер и я, причем каждый по-своему. Несколько позже Ингеборг Бахман читала лекции и вела семинары в рамках вновь основанной доцентуры для приглашенных по поэтике в университете Франкфурта-на-Майне. Как-то раз ее спросили, с какой из трех интерпретаций рассказа «Всё» она больше всего согласна. Ее шелестящий ответ гласил: «Ни с одной». Больше на эту тему от нее ничего нельзя было услышать.

Следующее чтение Ингеборг Бахман на заседании «Группы 47» состоялось в октябре 1961 года в охотничьем замке Гёрде в Люнебургской пустоши. Хотя Бахман опять пребывала в кризисе, который сделал работу почти невозможной, она находилась на самом верном пути к превращению в абсолютную примадоннусовременной немецкой поэзии. Поэтому Рихтер не хотел отказываться от ее участия. Она должна была читать в воскресенье утром в завершение заседания, только она, и никто больше. Но она привезла с собой лишь одно, да и то довольно короткое, стихотворение. Это не помешало Рихтеру организовать выступление Ингеборг Бахман. Оно в еще большей степени, чем в замке Эльмау, превратилось в церемонию посвящения, правда, производившую особенно тягостное впечатление.

Она читала стихотворение «Ко мне, слова», состоящее из 37 строк и начинающееся со строки «Ко мне, слова, за мной!». На мой взгляд, это неудачное, просто плохое стихотворение. Чтение длилось всего несколько минут, затем воцарилось странное молчание. Свидетельствовало ли оно о глубоком уважении или, скорее, о смущении? Рихтер ждал недолго и заявил: «Я за то, чтобы Ингеборг еще раз прочитала свое стихотворение». Все молча согласились, но спрашивали себя: что должно последовать за этим? После второго чтения Рихтер ошеломил присутствовавших высказыванием, равнозначным приказу, таким, которого я еще никогда не слышал на заседании «Группы 47». «Я за то, — заявил он, — чтобы мы не обсуждали это стихотворение». Почему не обсуждать? Не из-за выдающегося ли качества? Если кто-то и мог так думать, то только сама поэтесса.

Или мы должны были воздержаться от критики из-за сомнительности этого текста? Рихтер и не думал обосновывать свое необычное решение. Никто не протестовал, и я тоже. Тишина казалась мне неприятной. В конце концов собравшиеся поднялись и покинули зал. Теперь-то мне и пришло в голову, что надо было сказать: это стихотворение вовсе не так плохо, чтобы оставить его вне критики. Но мое молчание оказалось правильным. Ведь беспомощное стихотворение было обойдено критикой в конце концов не из уважения, — и Рихтер хотел, чтобы так понимали его решение, — а из тайного сожаления.

Моя следующая встреча с Ингеборг Бахман состоялась в апреле 1965 года. Она держалась со мной довольно прохладно — вероятно, ей не особенно понравилось то, что я написал о ней и ее творчестве в моей вышедшей тем временем работе «Немецкая литература на Западе и Востоке». Во всяком случае, она подарила мне написанное ею либретто к опере Ханса Вернера Хенце «Молодой лорд». Премьера оперы только что состоялась. Я попросил ее написать посвящение. Она сочла просьбу глупой, но, если я настаиваю, что ж, она сделает так, как всегда поступает в таких случаях: она откроет какую-нибудь страницу книги и, не глядя, отметит шариковой ручкой любую строчку. Это и будет посвящение. Я ничего не имел против. Но, найдя эту строчку, она посмотрела на меня удивленно и смущенно. Предназначенные мне слова, очевидно, не вполне устраивали ее. Это была строчка из второго акта оперы: «Да будет милостив к вам добрый Бог…» Ингеборг Бахман, поколебавшись мгновение, написала: «Да будет милостив к нему добрый Бог…»