Моя жизнь

А почему это не пришло ему в голову? Потому, может быть, что Фест — человек, чья сосредоточенность на самом себе и эгоизм переходят в эгоцентризм, а временами даже в жестокосердие, нередко имея следствием отсутствие более глубокого интереса к другим людям. Его личность окружает холодная аура, защитный слой, от которого он, несомненно, зависит. Так как ему нужен этот слой, он гордится им. Связано ли это с цинизмом? Я никогда не спрашивал Феста, считает ли он себя циником. Вот только я подозреваю, что из всех упреков, которые можно было бы предъявить Фесту, этот был бы ему больше всего по сердцу.

Вечер со Шпеером стал не особенно хорошим предзнаменованием для моего будущего сотрудничества с Иоахимом Фестом. Более того, именно здесь уже были созданы предпосылки драматического столкновения мнений, которое через много лет возникло между нами, этот конфликт содержался здесь уже в зародыше. Осенью 1973 года я обо всем этом еще не знал, в лучшем случае чувствовал — и гнал от себя подозрения. В споре с Фестом я не был заинтересован ни в малейшей мере, по крайней мере тогда. Поэтому я избегал разговора с ним о зловещей встрече.

2 декабря 1973 года мы с Тосей выехали поездом «Интерсити» из Гамбурга во Франкфурт. Мы были не одни: в том же купе во Франкфурт ехал новый издатель «Франкфуртер Альгемайне», отвечавший за работу отдела культуры. Он, как и я, должен был завтра приступить к своим обязанностям.

ПЕРЕУЛОК ПОЭЗИИ

Мои первые дни во «Франкфуртер Альгемайне» вовсе не были приятны. Почти все редакторы и секретарши отдела литературы не дали себе ни малейшего труда скрыть от меня, что я здесь нежелателен. Мне выделили запущенную комнату, мебель пребывала в жалком состоянии. Было ли это своего рода приветствием? Но оно меня не особенно ошеломило и едва ли помешало. Явное сопротивление только подзадорило. Настроение у меня было хорошее, и день ото дня оно улучшалось.

Я сразу же начал интенсивно работать — диктовать письма, редактировать рукописи и прежде всего звонить — сначала немногим сотрудникам, с которыми хотел работать. Прежде всего я позвонил Гюнтеру Блёккеру. Я звонил писателям и критикам, которых надеялся привлечь к работе в газете. То, о чем я знал и раньше, подтвердилось при чтении рукописей, кстати, не особенно многочисленных, оставленных мне предшественником. Большинство было написано растянуто и скучно, в основном рецензентами, которые, по всей видимости, не придавали ни малейшего значения тому, чтобы читатели их понимали.

Мне надо было возможно скорее найти новых сотрудников. Но откуда их взять? Я подумал сначала о знаменитых писателях. В качестве рецензентов они могли бы существенно способствовать повышению привлекательности литературного раздела газеты — и не только потому, что их имена были знакомы читателям. Еще важнее было, что их индивидуальный стиль сделает литературный раздел красочнее и живее. Те же, кто рецензировал книги один или два раза год, то есть, если будет позволено сказать, являлись в критическом цеху горе-охотниками, куда больше, чем профессиональные рецензенты, готовы писать рецензии из любезности. Репутация таких авторов зависит не от их журналистских побочных работ, а от романов или сборников стихов. А в литературном ремесле не столь уж необычны меновые сделки, здесь на протяжении поколений известен девиз: «Назови меня Шиллером, а я тебя назову Гёте». Конечно, профессиональные критики не честнее или благороднее горе-охотников. Но так как критика — их основная деятельность, они, как правило, не столь легкомысленны, чтобы ставить на карту свое реноме писанием рецензий из любезности.

Тем не менее я, не колеблясь, попросил о сотрудничестве некоторых знаменитых авторов, которые только время от времени могли и хотели писать критические статьи. Мои усилия были не напрасны. Вольфганг Кёппен, Генрих Бёлль и Голо Манн, Зигфрид Ленц, Герман Бургер и Ханс Й. Фрёлих, Карл Кролов, Петер Рюмкорф и Гюнтер Кунерт — все они участвовали в работе отдела. Я никогда не пожалел об этом, несмотря на некоторые рецензии, написанные ради дружбы, чему трудно было воспрепятствовать. Именно эти авторы быстро придали некоторый блеск литературному разделу «Франкфуртер Альгемайне».

А что же университетские профессора? Многие германисты писали тогда на жаргоне, который они считали научным, хотя язык этот позволял сделать вывод скорее о псевдонаучности. Их работы, полные иностранных слов и научных терминов, необходимость которых, как правило, не являлась очевидной, были непонятны большинству читателей. Кроме того, их рукописи иногда имели въедливый отвратительный запах, запах мела семинарских аудиторий. Требовалась тактичная и терпеливая воспитательная работа. Со временем по меньшей мере пятнадцать преподавателей и профессоров германистики, до тех пор никогда не писавших или только в исключительных случаях писавших для газет, стали хорошими, даже превосходными критиками.